Однажды, когда она совершала круиз на трансатлантическом лайнере, ей довелось увидеть, как мириады этих гигантских ярко-оранжевых бабочек с черными полосками на крыльях перелетали через Атлантический океан. Они направлялись из Англии на свою родину, в горные леса Мексики, чтобы там умереть. Эта картина произвела на нее неизгладимое впечатление. Ей было всего семь лет. Но после этого она начала писать стихи, и увлекалась этим, пока в ее жизнь не ворвалось более сильное впечатление — театр.

Насколько Оливия в этом понимала, кованая решетка была настоящим произведением искусства. Но девушке не понравилась, что калитка в решетке, через которую проходили во двор, была закрыта, и нигде не было видно ни звонка, ни другого устройства, с помощью которого можно было бы привлечь внимание обитателей маяка. Стучать по ней кулаком было бесполезно, бить камнем казалось варварством. Можно было, конечно, попытаться перелезть через нее, но это было и противозаконно, и противоречило воспитанию, полученному Оливией. Оставалось только ждать, пока кто-нибудь заметит девушку и откроет калитку. Но ожидание вскоре наскучило Оливии.

— Эй, кто-нибудь! — повысив голос, произнесла она. Но никто не откликнулся. Тогда она крикнула: — Эй, люди! Есть кто живой?

— Так тебе нужны люди или кто-то живой? — внезапно услышала Оливия.

Голос, отозвавшийся на ее крик, был сиплый и слегка приглушенный, как будто покрытый пылью. Он, несомненно, принадлежал старику.

— Все равно кто, — вздохнула девушка. — Лишь бы открыли эту калитку, чтобы я могла войти. А вы случайно не дедушка Альфа? Давно хотела с вами познакомиться.

Это была явная ложь, но Оливия рассудила, что в данном случае та допустима и даже во благо.

Но старческий голос зашелся в долгом кхекающем смехе.

— Спутать меня с повелителем Фергюсом мог бы только слепой, — заявил он, просмеявшись и откашлявшись. — Нет, я всего лишь муж его экономки, старый бедный художник по имени Аластер. Думаю, что ты даже не слышала о таком?

На этот раз Оливия предпочла сказать правду.

— Нет, — ответила она. — Только вы не обижайтесь, пожалуйста!

Она ждала худшего. Но ее невидимый собеседник не обиделся.

— Но это не потому, что я плохой художник, — сказал он. — Просто тема моих картин… Как бы это сказать… Она специфическая. Всю свою жизнь, а она была долгой, поверь мне, я рисую только маяки. Но кого в наше время можно заинтересовать маяками? С каждым годом их становится все меньше и меньше на Земле, а с ними, соответственно, уменьшается и число возможных почитателей моего таланта. Боюсь, что однажды, и довольно скоро, придет день, когда на нашей планете не останется ни одного маяка. Их заменят спутниковые навигационные системы. Не представляю, что это будет за мир! Ведь из него совершенно уйдет романтика…

— Я с удовольствием обсудила бы с вами эту тему, — перебила словоохотливого старика Оливия. — Но для начала мне хотелось бы увидеть вас. Где вы прячетесь, Аластер?

— Я стою прямо перед вами, — ответил тот. — Откройте глаза — и увидите!

И действительно, Оливия увидела, как будто пелена внезапно спала с ее глаз. По ту сторону решетки стоял крошечный старичок с редкими немытыми прядями волос, падающими на его худенькие плечики. Его глаза были закрыты большими белыми бельмами. В руках он держал большую кисть, с которой на траву изредка стекали капли краски, и палитру.

— Так вы слепой! — не удержалась она от восклицания.

— И что тебя так поразило? — в свою очередь удивился старичок.

— Но ведь вы… художник, — замялась Оливия.

— Ты не можешь понять, как я пишу свои картины? — улыбка раздвинула сморщенные губы старика, обнажив бледно-розовые десна. — Странно, что никого из людей не удивляет, как мог глухой музыкант писать гениальные музыкальные произведения. Кажется, его звали Людвиг ван Бетховен.

— По крайней мере, он мог видеть ноты, — возразила Оливия.

— Допускаю, что для человека слепота была бы серьезным препятствием, вздумай он заняться живописью, — заявил Аластер. — Хотя это не факт.

— Боюсь даже спросить, — голос Оливии дрогнул. — Вы сказали, для человека… А вы-то кто?

— Старый глупый болтун, — раздался другой голос. И перед Оливией так же неожиданно, как до этого Аластер, возникла старуха в низко надвинутом на лоб чепце, из-под которого выбивались редкие седые пряди волос. Глаза у нее были бледно-голубыми, а кожа — иссиня-бледной и, как показалось Оливии, почти прозрачной. Девушка могла видеть, как по ее венам редкими толчками передвигается темная кровь. — Да вдобавок сумасшедший, если пускается в откровения с первым встречным.

— Ты слишком строга ко мне, Скотти, а ведь я твой муж и люблю тебя, — миролюбиво заметил старик. — И вовсе эта девушка не первая встречная, как ты изволила выразиться, не подумав. Она подруга нашего дорогого мальчика. Ведь так?

Аластер обращался уже к Оливии. И девушка, поняв, что речь зашла об Альфе, торопливо закивала в ответ, забыв, что старик слеп.

Но Скотти была не такой доверчивой, как ее муж. С подозрением глядя на девушку, она спросила:

— А где же сам Альф? И почему он не предупредил нас, что на этот раз приедет не один?

— Альф не знает, что я приехала, — начала путанно объяснять Оливия. — И я надеялась, что встречу его здесь. Он не виноват. Просто я…

Не договорив, Оливия внезапно расплакалась навзрыд. По ее щекам стекал водопад слез, но совсем не такой зрелищный и красивый, как Ниагарский. Только в одном отношении они были схожи. В переводе с индейского «Ниагара» означает «грохочущая вода», его шум слышен на многие километры вокруг. Всхлипы Оливии можно было расслышать на другом конце крошечного острова, они заглушали даже протяжные крики чаек.

Это был нервный срыв, который зрел в ней с той самой минуты, когда она узнала о таинственном исчезновении Альфа. Оливии так долго удавалось сдерживаться только потому, что она надеялась встретиться с юношей на острове Эйлин-Мор. Но когда из разговора Аластера и Скотти она поняла, что ошибалась, ее безумная надежда умерла. И это вызвало взрыв эмоций, проявления которых, как истинная английская леди, она обычно стыдилась.

Оливия рыдала так громко, что ее плач услышал Фергюс. Он вышел из дома и некоторое время с удивлением смотрел на девушку. Ее мысли путались, и эльф не мог прочитать не одной, улавливая только обрывки. Наконец он извлек из них часто повторяющееся слова «Альф», которое каждый раз сопровождалось эмоциональной вспышкой, излучающей тревогу. Тень омрачила лицо Фергюса.

— Скотти, впусти девушку, — приказал он, не повышая голоса. Но старушка услышала и без промедления открыла калитку. — Проводи ее в дом и угости стаканом теплого вина из моих личных запасов. Можешь взять бутылку Chеteau Lafite.