— Есть у меня один человек в Санкт-Петербурге, что сможет оказать услугу старому другу.

Сухомлинов удивленно взглянул на Мюнхгаузена. Тот улыбнулся и пояснил:

— Я ему жизнь спас под Очаковом. Тогда мы так рубили турок… так рубили турок. — Карл закрыл глаза и на мгновение погрузился в воспоминания. — Мне тогда Миних поручил доблестных гусар, понимал старик, что никого храбрее меня в тот момент в русском лагере не было. Отряд небольшой, но до ужаса отважный. И благодаря этой отваге нам с товарищами многое удалось. Меня ведь перед началом осады крепости, — продолжал Карл, — отправили с отрядом на разведку. Мы ушли глубоко вперед, оставив позади наш авангард. И тут я заметил приближающийся отряд неприятеля. Как потом выяснилось, турки сделали вылазку…

Сухомлинов вновь сдержал улыбку. Эту историю он читал в детстве. Когда-то Игнат Севастьянович просто зачитывался приключениями отважного барона, а некоторые даже знал наизусть. В этом барон с небольшим отрядом с помощью хитрости опрокинул неприятеля в бегство, причем не только загнал тех в крепость, но и выгнал их оттуда через противоположные ворота, которые, как утверждал сейчас Карл, он лично открыл.

— Конь мой вихрем носился по улицам крепости, — продолжал Мюнхгаузен, — не заметил, как оставил позади отряд. Тот просто не успевал за мной. Выгнав турок из города, я остановил коня на площади, собирался приказать трубить сбор. Вот только когда повернулся, увидел, что улицы были пусты. Ни гусар, ни жителей. В ожидании гусар я подъехал к колодцу, стоявшему посреди площади…

Сухомлинов в этот раз не выдержал и улыбнулся. Все было так, как описывалось в книжках. Видимо, действительно барон поведал свои истории Эриху Распе.

— Я сидел на одной половине коня! Задней половины не было, она была точно отрезана…

— Вода, которую пил ваш конь, барон, вытекала из него.

Удивленный барон взглянул на фон Хаффмана, фон Хаффман улыбнулся.

— Ничего удивительного, — пояснил он. — Что, по-вашему, должно было бы происходить, если у лошади не хватает второй половины тела. Кстати, а где была вторая половина?

— Стояла у ворот крепости.

Игнат Севастьянович не выдержал и рассмеялся. Отпил из кубка вино и спросил:

— А что там насчет графа Бабыщенко?

— Бабыщенко? — переспросил барон, видимо, забывший, из-за чего он ударился в рассказ об осаде Очакова.

— Вы говорили, что напишете рекомендательное письмо своему приятелю графу Бабыщенко, чтобы тот посодействовал мне в Санкт-Петербурге.

— Напишу. Вот только вино допью и напишу.

Когда руантальское закончилось в бокале, барон поднялся из кресла и сделал шаг. Пошатнулся. Сухомлинов на мгновение испугался, что тот сейчас упадет и прощай рекомендательное письмо. Вот только барон удержался, подошел к секретеру. Взял бумагу, перо. Несколько раз макнул пером в чернильницу, после чего написал письмо и протянул фон Хаффману.

Вот таким вот образом и получил Игнат Севастьянович бумагу, что могла пригодиться в Санкт-Петербурге.

— Обычно, — проговорил Мюнхгаузен, — мой приятель коротает свое время в одном из трактиров на Фонтанке.

Барон удивленно взглянул на гусара. Тот отчего-то не задал вопросов, которые по обыкновению должны были последовать после его слов. Пожал плечами и произнес название трактира. Фон Хаффман утвердительно кивнул. Адрес ему был прекрасно знаком. Сей кабак просуществовал, как помнил Игнат Севастьянович, аж до самого Октябрьского переворота.

Уже вечером фон Хаффман покинул дом барона фон Мюнхгаузена. Прибыл в гостиницу и завалился спать, а на следующий день он вместе с французами отбыл в Санкт-Петербург.

Голубое небо и морская гладь. Вверху белые, причудливых форм облака. Под ногами деревянная палуба, ставшая со временем для фон Хаффмана непривычной. Да, на деревянных парусниках, когда жил в Санкт-Петербурге, Игнат Севастьянович ходил, но это было давно, а тут настоящая шхуна, хозяином которой был голландец по фамилии Ван Гуллит. Лоцман, как сказали фон Хаффману в порту, самый опытный. Уже не один раз хаживал по Балтике из Антверпена в Санкт-Петербург с заходом, по торговым делам, в город Ригу. Как уверял Игната Севастьяновича голландец — тому просто повезло, что и в этот раз он надумал бросить якорь в Рижском заливе. Первоначально сюда Ван Гуллит заходить не намеревался, но, увидев в подзорную трубу красные крыши милого, как утверждал лоцман, для его сердца города, не выдержал и изменил курс. На носу, придерживая треуголки и кутаясь в плащи, несмотря на теплый морской ветерок, стояли оба француза. Сухомлинов бросил взгляд в их сторону и прошептал:

— Интересно, а какой бы вы корабль наняли, господа хорошие? Тот старый галеон, что стоял в рижском заливе и на котором был поднят датский флаг, или фрегат, принадлежавший, по всей видимости, англичанам?

Как бы то ни было, пора было покопаться в багаже этих снобов, чтобы понять, с какой целью они направляются в Северную столицу. Шансов обнаружить что-то стоящее нет. Да вот только вдруг кто-нибудь из них по беспечности да и сохранил какую-нибудь скандальную переписку. Сухомлинов решил воспользоваться случаем и ускользнуть в свою каюту, благо голландец выделил для каждого из пассажиров. Ван Гуллит, стоявший на мостике, проводил его взглядом. Лоцман понял, что у пруссака морская болезнь, посочувствовал барону и начал наблюдать за матросами.

Сухомлинов вошел в каюту и тут же направился к окну. Приоткрыл створку и выглянул наружу. Внизу была морская гладь. Несмотря на то, что море было спокойным, по телу пробежала дрожь. Игнат Севастьянович отметил, что такого за собой ни разу не наблюдал, скорее всего, это была реакция барона Адольфа фон Хаффмана. Даже на мгновение пожалел, что угодил в тело гусара. С другой стороны, трусом фон Хаффмана назвать нельзя было. Авантюристом, безрассудным, но только не трусом, иначе не вызвал бы тот на дуэль господина Мюллера, не служил бы среди гусар, да и на помощь дипломатам не решился бы прийти. Тут было что-то другое. И Игнат Севастьянович понял что. Наобум бывший офицер царской армии, а затем старшина Красной рисковать не собирался. Он высунулся наружу и оглядел корму корабля. Внизу руль, вверху каюта капитана. Разделяет их выступающее бревно, за которое можно зацепиться руками, внизу, между окном его каюты и рулем, еще одно. Поэтому можно пройти, придерживаясь за верхнее. Оценил расстояние до кают дипломатов. Вроде даже недалеко.

Снял кафтан, положил на кровать, остался в сапогах, брюках и белой рубашке. Открыл окно полностью, ветерок ворвался в каюту, и ступил на бревно. Схватился за верхнее и зажмурился.

— Главное не смотреть вниз, — прошептал барон.

Сначала открыл один глаз, затем другой. Сейчас с этой стороны окна каюта его выглядела совершенно по-иному. Вздохнул и перевел взгляд направо. Там были каюты французов. Всего несколько шагов, и он будет в одной из них. Вот только шаги эти давались очень тяжело. На секунду возникло желание не рисковать, а попасть к ним через двери. Сдержался от соблазна. Могли увидеть, да и вскрывать запоры ножиком, как это попытались сделать на постоялом дворе, — не хотелось. Это уже потом фон Хаффман понял, что гениальность в простоте, но сейчас шаг за шагом он добрался до окна каюты виконта. Только сейчас Игнат Севастьянович сообразил, что оно закрыто. Одной рукой держась за бревно, другой он попытался раскрыть створки. После нескольких минут ему наконец удалось, и фон Хаффман попал в каюту. Огляделся. Помещение, как у него. В углу у дверей сундук с вещами. Подошел, открыл и стал осторожно осматривать содержимое. Нижнее белье, еще один кафтан и камзол, короткие брюки и оранжевые чулки, черные штиблеты. Внизу несколько книг и стопка писем. Игнат Севастьянович вскрыл одно и выругался. Любовная переписка с какой-то маркизой. Вполне возможно, той самой, из-за которой виконт и оказался в столь затруднительном положении. Неожиданно для себя фон Хаффман поднес письмо к носу и принюхался. Пахло парфюмом. Это облегчало в какой-то степени задачу. Вскрывать теперь все и читать не было необходимости. И все же среди этой любовной переписки он обнаружил одно без запахов. Вскрыл его и начал читать. И вновь разочарование, писал отец виконта. Наставлял сына на путь истинный, давал ему советы насчет того, как вести себя молодому человеку в другом государстве.