– К тому и шло! – громко, на весь берег, пробасил Митя. – Не зря тучи с утра! Поднажмем!

– А я думал, снег пойдет! – удивился Волдырь на ходу.

От стен церкви вместе с дымом повалил теперь и пар. Огонь сдавался очень медленно, хотя ветер хлестал его дождевыми струями, словно бичом. У пожара, как у болезни, наступил кризис.

Минута за минутой, ведро за ведром пятеро людей без остановки метали воду на языки огня и тлеющие стены. Бегали с ведрами от берега до храма. И вот огонь устал, замедлился и потемнел. То там то тут его жала отсекались и прятались в дым. Вконец измотанные, черные от сажи и мокрые от холодного ливня люди только через час поняли, что одолели стихию.

Дождь помог осилить пожар и перестал. Огонь погас, стало темно. В разрывах туч блеснули звезды. Глаза, изъеденные дымом и потом, умытые дождем, привыкли понемногу к темноте.

Волдырь первым бросил ведро и упал на мох под елями. Потом Митя с Любой сели на пень и прислонились спиной к спине. Люба откинула голову на Митино плечо и от усталости закрыла глаза. Слива с полным ведром поднялся на крыльцо и заглянул внутрь. Руки его гудели, ноги подрагивали.

– Ну? – тяжело дыша, спросила его снизу Манюня. – Чего там?

– Огня не видать, но дыму полно, – ответил Слива. – Надо дождаться, пока рассветет, проветрить и пролить изнутри.

– В село надо сообщить, – сказал Митя, когда немного отдышался.

– Туристов бы этих поймать да руки оторвать, пусть потом ремонтируют! Плотников нанимают, – добавил Волдырь, усаживаясь на перевернутое ведро и пытаясь прикурить сырую папиросу. – Ихний окурок, не иначе.

– Говорила я тебе, Вовка, приглядеть за ними! – заругалась сидящая рядом Манюня. – А ты? Водку с ними пил небось?

– Да что ты, Михална! Разве можно? – Волдырь изумленно выпучил глаза.

– Теперь церква развалится, – посетовала та, – ремонту дать ей надо, мужички! Иначе жди беды…

– Не знаю, удастся ли ремонту ей дать, – с сомнением ответил Митя. – Да и кто этим заниматься будет? Сельсовет? Музей?

– Может, епархия? – будто сам себя спросил Слива.

– Кому до нашей церквы дело есть? – возразила Манюня. – Самим надо… А ты, молодой человек, хорошее дело сделал, Царицу Небесную вытащил. – Она переключилась на Сливу. – Я тебя угощу, пойдем! Тут сейчас уж делать нечего.

– Палатка с вещами осталась, с ней-то что делать будем? – спросила Люба.

– Видать, поняли, барбосы, что самим не потушить, в лодку прыг и наутек! – предположил Волдырь. – Вещи побросали.

– Сжечь ее, бесовскую игрушку! – ворча, посоветовала Манюня. – Пойдем, молодой человек.

– Ладно, Марь Михална, чего там… – отмахнулся Слива.

– Идем, тебе говорю! – Она встала и взяла икону под мышку.

– Да теперь уж все пойдем, – подвел итог Митя, – утром вернемся, поглядим.

Все вместе отправились по берегу в деревню. Митя освещал дорогу фонариком. На ходу Слива устало думал о том, что же Манюне от него может быть нужно. Вскоре все разошлись по домам, но его Манюня заставила зайти к ней в избу.

Войдя в дом, хозяйка зажгла в горнице свет, набросив провод на клемму. Неяркая лампочка в бумажном абажуре загорелась под потолком. Манюня уложила икону на стол и развернула платок.

Хоть доска и закоптилась, однако лики были все же видны. Нимбы тускло просвечивали сквозь сажу.

– Ладно, немного погодя очищу. А сейчас кашей тебя покормлю. – Манюня полезла в печь. – Потом чаю попьем, и кое-что с собой дам.

– Спасибо, Марь Михална, я не голодный… – возразил Слива, но Манюня перебила твердо:

– Ты, молодой человек, со мной не спорил бы. Как хоть зовут-то тебя?

– Слава.

– Хорошо, коль Слава. Вон там рукомойник, умойся.

Пока Слива намыливал и отмывал черные руки, успел оглядеть избу. Устроена она оказалась так же, как у Волдыря, но была светлой и опрятной: печь побелена, на окнах занавесочки, у стены древний радиоприемник на ножках, в красном углу иконостас.

Когда Слива, вздыхая, сел за стол, там уже стояла тарелка гречи с мясом, бутыль мутноватого самогона и чайник с чашками. Хлеб и ложка лежали рядом на серой льняной скатерти. Манюня сидела напротив, вытирала руки полотенцем и внимательно глядела на Сливу. Темные ее глаза показались ему удивительно молодыми и будто вовсе не усталыми. Не соответствовали они морщинам на лице и седине.

– Вот что я тебе скажу, молодой человек… – начала Манюня.

– Слава.

– Не спрашиваю я тебя, кто ты такой, откуда. Хоть нос у тебя и сливой, как от водки, мужик ты вроде неплохой. Не дурак с виду. Ты ешь давай да наливай.

– Спасибо на добром слове, – хмуро усмехнулся Слива и взял в руки бутыль.

– Только есть у меня к тебе одна просьба. Подарю я тебе этот стопарик. – Манюня протерла краем полотенца небольшой граненый стаканчик толстого стекла и подвинула через стол Сливе. – А ты мне побожишься, что алкоголь пить будешь только из него. Верующий?

– Ну, так… – сморщился Слива. – Опасаюсь.

– Раз крест носишь, правильно делаешь, что опасаешься. Ну как, согласен пить из этого стопарика?

– А в чем подвох-то?

– Да нет подвоха никакого. А вот тебя к нам в Рымбу неспроста закинуло. И церковь погорела тоже неспроста. Беда большая случиться может. Володьке ведь что в лоб, что по лбу, он Фома неверующий. Митька тоже. Любаша баба славная, да вот выросла у агарян в горах, сердцем, вишь, пока не дошла, не верит. А дети – они дети и есть.

Манюня замолчала, и Слива ждал, что еще она скажет.

– Тебе небось Володька уж наплел, что я ведьма, а?

– Да так… – Слива замялся. – Не верю я в эти сказки.

– Ну и правильно. Брехня это. А большой беды все же надо опасаться. Сам знаешь, береженого Бог бережет, а небереженого что?

– Конвой стережет, – ответил Слива, выдернул пробку из бутылки и плеснул в стаканчик.

– Стакан этот не даст тебе ум потерять. Пей, да дело разумей. Понял?

Слива кивнул.

– А ну закрестись! – велела вдруг старуха, и Слива торопливо перекрестился.

– Вот и молодец, – похвалила его Манюня. – Теперь ешь, пей и ступай с Богом. Вот тебе еще носки из собачьей шерсти на дорогу. А то борода, как у лешего, а ноги босы…

«…Одолел царь Пётр шведа, и заводы оружейные да верфи корабельные на Севере не нужны стали. Зачахли по берегам заводики-то. Цеха остановились. Домны загасли. Причалы ивой да ольхой поросли. Люд мастеровой кто домой, в Рязань и Тулу, возвратился, кто с заводчиками на Урал перебрался. А кто и в наших краях остался.