Отправились дальше, к русской границе. Впереди Илва, она все тропы знает, следом я на костыле, а за нами дети. К сумеркам вышли на заимку охотничью. Вошли. Очаг разожгли. Илва из котомки горсть крупы и пять сушеных рыбок достала, сварила похлебку. Похлебали все, она каждому по рыбке раздала, велела не глотать, а во рту катать. Сама что-то говорит мне, за окошко показывает. Догадываюсь я, что непогода близко. И от тепла так всех разморило, что дети сидя на лавке спят.

Пошарила Илва по чердаку, собрала каких-то тряпок да старых сетей, замотала ими детей и тут же на лавке и уложила. Сама дров в очаг подкинула, дочурку свою, Лину, перепеленала и села у огня ее кормить. Я ей объясняю, ты поспи, а я огонь покараулю. Тут она и уснула. Ребенок титьки насосался и тоже спит. Тишина и сонное царство. Еще и снег пошел, и тьма сгустилась.

Сидел я у огня, сидел, думал-думал, а ничего не выдумал. Решил, будь что будет, Господь управит. Детей этих в лесу не бросишь, а Илва мне теперь нужнее, чем я ей. Так и уснул. Проснулся: она питье из травы варит, бодрящий дух по заимке плывет. Очаг пылает. Дети тихонько на лавке сидят, выспались.

В лесу, однако, не перезимуешь. Крупы и сущика у Илвы дня на два только и осталось. Еще и снегу по колено навалило за окном. Напились отвара мы, успокоились, взбодрились, детей укутали и вышли в лес.

До порубежья Илва довела, дальше я вперед вышел. Повезло нам – солдат не встретили ни шведских, ни своих. А по дороге люди добрые все попадались. В деревне Койра бабы каких-то зипунов на малышей напялили, в селе Янис накормили, на хуторе Кукко[16] ночевать пустили. Хозяин-вепс с собою хлеба нам отрезал и сала шмат. Ими и продержались до берега…

Поглядел дед Николай, что дети всё доели, говорит жене:

– Не было у нас с тобой, Лемпи, внуков, а теперь сразу четверо.

– Все чужие… – заворчала та, но муж снова тихо перебил:

– Цыть, говорю тебе последний раз. Лучше вспомни-ка язык своей матери да скажи ребятам, что зовут тебя баба Люба, а меня – дед Коля.

Вздохнула Лемпи, улыбнулась детям, ткнула пальцем в Николая и говорит:

– Коля-Укко! А я Лемпи[17].

– Ну а вас как звать? – И Коля-Укко предъявил братьям тяжелую и твердую, как наковальня, ладонь кузнеца.

– Пекка[18], – сказал один и осторожно протянул навстречу руку.

– Молодец, Петька, каменный кулак! – похвалил его Никола. – Ну а ты, дружок?

– Тиму, – тихо ответил другой и покраснел.

– Победитель, – сообразила Лемпи.

– Ну что ж, Тимофей, научу ковать, будем железо побеждать! А что есть на свете крепче железа? Верно мыслишь, только человек… Осталась барышня.

Чтобы не пугать, Николай убрал руку и вопросительно глянул на девочку. Та сидела молча, смотрела Коле-Укко за правое плечо и держала кошку под мышки. Пекка что-то сказал Любе, и Люба перевела:

– Она всегда молчит.

– Анна-Лийса, – добавил Тиму.

– Дар Божий, – перекрестилась Лемпи, взяла дитя на руки и зашептала-запричитала: – Я тебя, девонька, еще калиткам научу, и ржаной рыбник с ряпушкой испечь, и шить приданое на пяльцах будем, ты только, магуйсту, так не тоскуй…

– Значит, вот что, Митрий! – в третий раз перебил жену Николай. – Давай их всех на печь укладывай! Братья́ твои сейчас на промысле, вернутся, я им денег выдам. Пущай Огонька в сани запрягут, в село смотаются, припасов на зиму укупят. Соседская изба, Харлашкина, впусте стоит, так ведь я атаман-староста. Велю им в божеский вид ее привести и там пока жить. Захочешь – сам туда перебирайся, а нет – тут оставайся. Нам веселее. Серебра церковного тебе еще и на корову хватит. Пока морозы не ударили, мы ее по льду с мандеры и приведем. Сено есть… И зови жену за стол, какого лешего она за печью там сидит, как неродная?..»

* * *

Хорошо, ветер с берега был! В озеро дул. Горела только та стена у церкви, что к воде ближе. Остальные еще просто дымили. Пока Слива бежал в темноте по берегу на свет огня, он раза два споткнулся на камнях и упал, звеня ведром. Но все же зачерпнул полное и выплеснул его в пламя, а уж потом остановился на секунду, чтобы понять, как быть.

Сразу стало ясно, что одному огня не сбить, еще несколько минут, и он охватит весь храм, тогда пиши пропало. Значит, надо вытащить хотя бы икону, решил Слива, взбежал на крыльцо и чуть приоткрыл дверь.

Внутри было дымно. Кислороду мало, потому и не вспыхивает изнутри, догадался он, вдохнул побольше уличного воздуха и юркнул внутрь. Он примерно помнил, где стоит Богородица, ощупью прошел по стене и снял оклад с полки. Обратно двинулся так же и быстро выскользнул наружу. Открыл глаза и выдохнул. Задвинул щеколду, чтобы дверь случайно не распахнулась. Глаза щипало, но дыма он не наглотался, спрыгнул с крыльца и побежал к берегу за водой. По пути оставил икону на старом пне.

Огонь разгорался и уже освещал берег до самого прибоя. На обратном пути Слива увидел бегущих из темноты Митю с простоволосой Любой. В руках у них было по два ведра.

– Давай в цепочку! – крикнул Слива. – Тут близко! Митрий, ты черпай, Любе подноси, она мне, а я буду лить!

Митя вбежал по колено в воду и махом зачерпнул два ведра.

– Одно туда, одно обратно! – велел он, подбегая к Любе. – Так легче будет!

Люба через несколько шагов отдала полное ведро Сливе и выхватила у него пустое. Тот развернулся, подбежал и шлепнул воду в самое пламя – шипенье до грохота, искры и пар.

В освещенный огнем круг прихромал Волдырь.

– Вова, Любе помогай! – напряг его Слива.

Последней прибежала Манюня, с ведром и в платке.

– Матушка! Заступница! – запричитала она в голос. – Икону надо вытащить, мужики!

– Вот она, Марь Михална, на пне лежит! – крикнул Слива не останавливаясь.

– Спаси тебя Господь, молодой человек! – И Манюня побежала за водой.

– На стекла не плесните! – сквозь гул ветра и треск огня предупредил ее дышащий, как гончак, Слива, когда она подбежала с ведром. – Иначе лопнут, воздух хлынет, вспыхнет все!

– Ага! Ага! – согласилась Манюня и вылила воду на горящую стену.

А Слива только и успевал принимать ведра от Любы и Волдыря.

– Не, не справиться нам! – прохрипел, кашляя, Волдырь.

– Тащи давай! – прикрикнула на него Манюня, и тут с темного неба забили первые крупные капли дождя.

Огнеборцы воспряли духом. Через несколько минут дождь усилился до ливня и появилась надежда. Манюня сдернула платок и накрыла им икону. Седые растрепанные волосы забелели в полутьме, в свете пламени.