С учетом вышесказанного обнаруживаются истинные организаторы многих событий первых дней революции, которые в имеющихся рассказах очевидцев завуалированы анонимностью или приписаны «стихийным» побуждениям «масс»[2487]. Так, Соколов позже среди товарищей признался, что это он утром 27 февраля привел первые восставшие полки к Таврическому дворцу[2488]. Среди солдат, первыми пришедших туда в этот день, находились — помимо волынцев и преображенцев — некоторые части Литовского полка. Две роты Литовского полка ранним утром 1 марта блокировали станции Тосно и Любань, не дав царю доехать до Царского Села. С тем же пропагандистским пылом, с каким Соколов призвал полки на улицу в первый день революции, он мог вечером ее второго дня — по постановлению или без постановления радикального меньшинства Исполкома Совета, с согласия или без согласия его большинства — двинуть две роты литовцев на Тосно и Любань, чтобы преградить «Николаю Кровавому» дорогу домой, а то и арестовать его. Ведь меньшинство «интернационалистов» в Исполкоме не спускало с царя глаз: первый сохранившийся протокол заседания комитета 3 марта содержит постановление об аресте царской семьи и передаче царя во власть народа[2489].

Не случайно, по немецким данным, оружие, которое безымянная «толпа» солдат и рабочих в тот день захватила в Арсенале, «40 000 винтовок и 30 000 револьверов, все с патронами», попало «почти исключительно» в руки приверженцев Ленина[2490]; товарищи, имевшие соответствующее задание, должно быть, управляли «толпой», подстрекнули ее к убийству генерала Матусова (либо совершили его сами), а награбленное оружие раздали своим сторонникам.

От В. Д. Бонч-Бруевича стало известно, что в ночь с 27 на 28 февраля он с горсткой вооруженных «добровольцев» взял штурмом и противозаконно занял редакцию массовой петроградской газеты «Копейка» на Лиговке[2491], завладел ее типографией, одной из лучших в Петрограде, и заставил редакторов и наборщиков с 28 числа печатать и выпускать «Известия» Петроградского совета[2492]. Этот ближайший соратник Ленина или его товарищи, не удовлетворившись «Копейкой», принялись занимать и ставить под вооруженную охрану другие крупные типографии города с такой быстротой, что Думский комитет не знал, где напечатать свои обращения к населению; Милюкову пришлось 2 марта просить самоназначенного представителя Совета Стеклова о выпуске планируемой правительственной декларации, поскольку, сказал он, «типографские средства скорее в ваших руках»[2493].

Наконец, безымянная «толпа», открывшая тюрьмы, исправительные дома и Петропавловскую крепость, выпустила вместе с другими заключенными спонсоров и деловых партнеров Распутина, в том числе Дмитрия Рубинштейна, как безвинные «жертвы» старого режима, водворив на их место генерала Батюшина и его сотрудников по следственной комиссии, которая настояла на предварительном заключении этих военных спекулянтов, подозревавшихся в шпионаже. Заклятый враг старорежимного разведывательно-военного истеблишмента В. Л. Бурцев счел теперь своим долгом выступить в защиту генерала от «народного правосудия», служившего орудием в чужих руках, и сравнивал дело Батюшина с делом Дрейфуса[2494].

В этих и других «стихийных» насильственных актах анонимной «толпы» внимательные наблюдатели угадывали невидимую руку, чьи действия требовали прояснения. Говоря от лица петроградского населения, они утверждали, будто оно уже в ходе событий поняло, что «германская рука активно участвовала в нашей революции»[2495].

Справедливость их подозрений доказывают первые же шаги человека, которого достойные доверия источники разного происхождения характеризуют как агента тылового учреждения германского Генштаба, — Юрия Стеклова. Воспользовавшись удобным моментом, пока четко не определились платформы, полномочия, соотношение сил, Стеклов целеустремленно развил необычайно бурную даже для той ституации деятельность и стал «весьма выдающейся фигурой революции»: «При своей достаточной образованности… ораторском опыте, при своем очень большом революционно-политическом… прошлом Стеклов в те времена проявлял огромную энергию и активность»[2496]. Его продуманные планы и неустанные труды днем и ночью наложили явный отпечаток на работу Исполнительного комитета в первые недели его существования. В тот период случайностей, колебаний и неопределенности те, кто имел наиболее ясное представление о своей цели, как правило, добивались своего, «и более всего это удавалось Стеклову, наиболее талантливому, усидчивому и солидному члену Комитета». Тогда бывало возможно проводить заседания «в составе одних интернационалистов и большевиков, под председательством Стеклова»[2497], принимая постановления от имени всего комитета, которые спешно претворялись в жизнь. Поскольку Стеклов, по-видимому, как засланный агент врага предпочитал держаться на политической сцене подальше от света рампы, по документам о его особых достижениях зачастую можно догадаться лишь косвенно.

К примеру, Стеклов уже вечером 27 февраля принимал участие в учредительном собрании Совета, вероятно, не на последних ролях[2498]. Выпущенное от имени Временного исполнительного комитета Совета «воззвание», которое приглашало солдат и рабочих в Государственную думу[2499] в туманных выражениях, способных создать у несведущих масс впечатление, будто организуемый Совет является учреждением Думы, вполне могло выйти из-под натренированного пера Стеклова, журналиста с юридическим образованием. Согласно совпадающим рассказам разных наблюдателей, с того дня он завладел инициативой, «захватил руководящую власть в Исполнительном комитете и умело использовал ее в первые дни революции в немецко-большевистских видах»[2500].