В начале нашего спора Вы говорили о предельной запутанности функций приказов, общем архаизме допетровского государственного аппарата. Здесь также заметна аберрация нашего сознания. Будучи воспитанными на трудах историков "государственной школы" XIX века, мы преувеличиваем достоинства "правильной" бюрократической системы, обоснованность присущих ей процедур и правил. Даже сталкиваясь с нелепостью и явной дурью современного бюрократического порядка, мы удивляемся, как такое возможно, а порой, ущемленные нелепыми правилами бюрократии, криком кричим, но при этом в научных спорах с пренебрежением отзываемся об "архаизме" государственного управления XVII века. Давайте придерживаться историзма — то, что кажется нелепым, неудобным сейчас, не было таковым в другую, прежнюю эпоху. В приказной системе, лишенной камералистских начал, существовала своя внутренняя структура, господствовали свои принципы, зачастую неписаные, но непременные и действенные. А как же иначе? Ведь речь идет о полуторавековой работе приказной системы, которая, несмотря на кажущуюся нам нелепость, архаизм, все это время справлялась-таки с управлением огромной Россией.

В данном случае важно то, что "правильную" бюрократию, ответственную исключительно перед государем, Петр считал не только панацеей от всех российских бед, но и защитой самодержавия от каких-либо ограничений. В итоге государственный аппарат стал полностью бюрократическим, исключив всякий намек на парламентаризм и самоуправление. Образцом может служить Правительствующий сенат — бюрократическое учреждение, не имеющее никакого (кроме названия) сходства с институтами сената в других странах; или губернская система, в которой до эпохи Екатерины II не было даже намека на представительство местных сообществ. С одной стороны, Петр, несомненно, добился эффективности бюрократической модели управления, подкрепленной насилием и репрессиями, что позволило укрепить политическую систему и ускорить обороты государственной машины. С другой стороны, как уже было сказано, перенесенная на русскую почву западноевропейская бюрократическая система оказалась оторванной от присущих европейским странам общественных институтов и с годами превратилась в могучего, страшного бюрократического монстра, работающего по собственным законам, отдельно от общества и даже вопреки его интересам.

Вот что любопытно. Вы говорили, с каким рвением Петр разрабатывал различные регламенты и уставы. Создается впечатление, что царь будто купался в море инструкций, наслаждаясь их четкостью, ясностью, определенностью. Однако в эпоху регламентов, детально определяющих круг обязанностей даже мелких служащих (так, профос должен был неукоснительно наблюдать, чтобы служители Адмиралтейства для отправления естественной нужды пользовались исключительно туалетами, а тех, кто об этом забывал, предписано было ловить на "месте преступления" и наказывать: бить кошками — многохвостными плетками), обязанности самого государя формулировались весьма туманно и никогда не облекались в четкие, свойственные петровскому законодательному творчеству формы указов и инструкций. Ни в каком виде "должность государя" никогда не определялась, поэтому никаких четких обязанностей, зафиксированных в законе, у него не было. В этом я вижу глубинное противоречие Петровских реформ и лежащих в их основании принципов. С одной стороны, государь стремился к водворению в России регулярности, порядка, основанного на строгом следовании записанным на бумаге законам, нарушение которых признавалось тягчайшим государственным преступлением, а с другой стороны, он укреплял "беззаконный" характер самодержавия как такового. То, что Петр не написал "Должности государя" или "Царского артикула", объясняется особой природой власти русского самодержца, издавна, как писал историк И. И. Дитятин, "не стесненной юридическими нормами, поставленными выше его власти".

Трудно сказать, когда в русском сознании возник постулат о неизменности самодержавия, его неподвластности человеческим законам. Согласно народным представлениям, самодержец должен был "хранить", то есть соблюдать, только божественные законы. Однако размышления на эту тему наталкивались на преграду, ибо тогдашняя мораль и право запрещали оценивать поступки самодержца с точки зрения исполнения государем этих самых "божеских законов". Феофан Прокопович по этому поводу писал: царь "заповеди ‹…› Божия хранить должен, но за преступление их самому токмо Богу ответ дает". В этом видна несомненная традиция политического устройства России — и ныне многим и в голову не придет давать объективную оценку очередному правлению президента.

И все же в чиновном мире тогдашней России было невозможно хоть косвенно не затронуть статуса "царского чина". В похвальной проповеди первому императору Феофан Прокопович говорил, что, в отличие от Петра, "мнози цари тако царствуют, яко простой народ дознатися не может, что есть дело царское". В идеологии динамичного петровского царствования, в сознании царя-плотника и его активных, любознательных современников "дело царское" мыслилось не как неподвижное сидение, лежание или стояние "при власти", а как исполнение неких (весьма многотрудных) обязанностей, ибо "всякий чин от Бога есть ‹…› то самое нужнейшее и Богу приятное дело его же чин требует: мой — мне, твой — тебе и тако о прочих. Царь ли еси? Царствуй убо, наблюдая да в народе беспечалие, а во властях правосудие и како от неприятелей цело сохраняти". Можно привести много примеров, подтверждающих этот постулат как во времена Петра Великого, так и при его преемниках.

Если суммировать все, что в начале XVIII века писали в России о "должности государя" на основании как традиционных представлений, так и модных идей западноевропейских мыслителей, то можно выделить следующие, как бы сейчас сказали, функциональные обязанности самодержца: 1. Править по законам Божиим, то есть соблюдать христианские заповеди; 2. Обеспечивать с помощью надежной армии целостность государственной территории и обороноспособность страны перед лицом внешних и внутренних врагов; 3. Заботиться о благосостоянии и нравственности подданных, в том числе с помощью издания законов; 4. Наблюдать за правосудием и справедливостью. Есть точка зрения, сформулированная американской исследовательницей С. Уиттакер, что Петр I внедрил в русское сознание образ государя-реформатора, сделал реформаторство сущностной чертой, функцией самодержавной власти, в определенном смысле стержнем существования самодержавия. Мне кажется, что это слишком смелое и требующее серьезных доказательств положение. Конечно, сама идея необходимых обществу перемен, замены "нерегулярной старины" на "регулярность" западного толка присутствует в мотивах петровских действий, но как функциональная обязанность монарха выражается все же неотчетливо.

Между тем никаких критериев оценки, позволяющих убедиться в надлежащем исполнении государем своих обязанностей, в России не существовало даже в разработке. Поэтому все, что писалось о "должности самодержца", было в основном актом пропаганды, этакой дымкой, окружавшей личность официально безгрешного монарха, наместника Бога на земле. Об исполнении должности государя нельзя было писать, говорить, думать, как и рассуждать о гендерной принадлежности, возрасте монарха и о том, что ему, как смертному человеку, Господь и природа положили предел. За эти рассуждения можно было угодить в Тайную канцелярию и в лучшем случае лишиться языка. В то же время "отчетность" государя исключительно перед Богом была эфемерна и уже тогда воспринималась людьми как риторическая фигура. И хотя верующие тех времен боялись гнева Божия, но не настолько, чтобы не лгать на исповеди и не давать ложных клятв. Именно в XVIII веке политический сыск перестал использовать церковную клятву как средство доказательства истины — слишком дешевой стала такая клятва для человека, который предпочитал страдать за клятвопреступление лучше на "том свете", чем здесь, на дыбе, мучиться за проявленный страх перед Богом. В итоге самодержавие развивается и существует в течение XVIII–XIX веков вне правового поля и административной регламентации, служащей по своей идее к облегчению его функционирования.