свой путь к поэту Аполлинеру. Потом в Нью-Йорке Роше продолжит политику menage à trois с еще одним другом – Марселем Дюшаном. Как символично, что именно Хелен Гессель довелось перевести на немецкий книгу Дюшана о шахматах (кстати, еще и «Лолиту» Набокова).

Пит Мондриан в этом июле пишет в Париже две свои знаменитые картины: «Картину 1» и «Картину 2». Для него начинается новое летосчисление – абстракция. Деревья, которые он писал прошедшей зимой, распались на конгломераты кубических форм. Мондриан нашел себя.

Он пишет для журнала «Теософия» статью «Искусство и теософия», в которой ясно показывает, что эволюция в искусстве происходит так же, как и в теософии. К сожалению, редакция сочла текст «слишком революционным», и он был утрачен.

В Берлине летом 1913 года насчитывается два миллиона жителей, семь тысяч девятьсот автомобилей, три тысячи триста извозчиков и тысяча двести таксомоторов. И всего один император.

Семнадцатого июля Роберт Фрост размышляет в Беконсфилде под Лондоном о том, по какому пути ему идти, а по какому лучше не надо. Ему сейчас тридцать девять лет. Он переехал из Америки с женой и четырьмя маленькими детьми, он познакомился с Эзрой Паундом, но боится его. Он был фермером, но получалось плохо, он бросил преподавание, но пока не решается называть себя поэтом. Но у него в голове уже появились магические строки «Неизбранной дороги», те самые строки: «Развилка двух дорог – я выбрал ту, / Где путников обходишь за версту. / Всё остальное не играет роли»[17]. Семнадцатого июля он очень нерешительно пишет другу: «I think I have made poetry».

Ультима – так звали жену шведского врача Акселя Мунте, «Последняя», хотя она и была первой женой этого мужчины. Ультима любила дождь. Потому что когда шел дождь и вода текла по улицам, то даже благородным дамам на парижских бульварах дозволялось приподнимать юбки. Ультима любила показывать свои чулки, даже несмотря на то, что прогулки по воде всякий раз портили ее красивые туфли. Но Ультима неспроста звалась последней, потому что была последней попыткой Акселя Мунте приспособиться к буржуазному образу жизни. Это был иллюзорный брак – как он писал, это была «только видимость семейного союза, которому отчаянно сопротивляется вся моя природа, причем это означает, что природа более благочестива, чем закон». Мунте переехал из Парижа на Капри и жил там до конца жизни. Тут всегда, даже в июле, дул легкий ветерок, и его соломенно-белые волосы падали на лицо, а он убирал их за уши тысячекратно повторенным жестом. Любить какую-то женщину, с ее кожей и волосами, а в придачу получить еще какие-то супружеские обязанности – ничего этого не было в жизненных планах уважаемого Акселя Мунте. Мунте предпочитал перечитывать Артура Шопенгауэра, его «Мир как воля и представление», эта книга была ему по вкусу, например вот эти слова: «И если взглянуть теперь на важность той роли, которую играет половая любовь, во всех ее оттенках и нюансах, – это ли не повод воскликнуть: из чего шум? Для чего мольбы и неистовства, страхи и бедствия? Речь ведь идет лишь о том, чтобы каждый петушок нашел свою курочку». Аксель Мунте нашел Капри. По его словам, ему не нужно ничего, кроме комнаты с белыми стенами, кровати, пары стульев и пианино, пения птиц за окнами и – единственное условие – «шума моря вдали», так писал он, когда поселился на маленьком острове близ Неаполя. Наверху, в Анакапри, он нашел развалины виллы императора Тиберия, он расчистил мозаики, по которым когда-то ступали ноги мрачного старого императора, и построил над ними свою виллу «Сан-Микеле», белую, с видом на бескрайнее синее море, с вечным птичьим пением, как он и хотел – даже зимой. Мунте становится лейб-медиком шведской кронпринцессы Виктории из рода Баденов и мотается между Лондоном, Швецией, Римом и Капри. Он путешествует почти всегда один, иногда с ним собака (такса по кличке Леший), иногда две или три собаки, иногда его обезьянка. У Мунте за всю его долгую жизнь были доги, овчарки, колли, терьеры и дворняжки, их становилось всё больше в его доме на Капри, только общество собак он мог переносить на протяжении длительного времени. Людей же он терпел только как пациентов, которые после консультации уходят к себе домой. Его приемная в Анакапри и вилла «Сан-Микеле» становятся Меккой хворой европейской элиты: тут лечится кронпринц Австрии Рудольф, а еще императрица Евгения, Генри Джеймс, Оскар Уайльд, Элеонора Дузе, Райнер Мария Рильке и, конечно, Ага-хан, яхта которого стояла на якоре в гавани Марина-Гранде, испортивший себе желудок несвежими мидиями. Мунте принимает шесть дней в неделю, по воскресеньям он играет на органе в маленькой местной церкви. А потом Мунте заманит на остров даже Курцио Малапарте, такого же денди по части самоотверженности и самодостаточности, как и он сам, и вилла Малапарте станет вторым после виллы «Сан-Микеле» сооружением на острове, эстетика которого шагнет за пределы XX века.

Оскар Кокошка и Альма Малер никогда еще не были так счастливы, как в апреле на Капри. Им были не нужны консультации доктора Мунте. А сейчас, 19 июля, они как бы собираются пожениться, в ратуше венского района Дёблинг, они уже подали заявление. Но Альма расхотела замуж. В письмах она всё чаще называет Кокошку «тряпкой». В назначенный день ничего не происходит. А спустя несколько дней Альма на всякий случай спрашивает Вальтера Гропиуса (Берлин, Кайзерин-Аугуста-штрассе, 68), своего бывшего любовника, любит ли он ее до сих пор. Они познакомились, когда Альме требовался отдых от Густава Малера, и прозорливый санаторный врач прописал ей танцы. Среди танцоров был один, как она пишет, «неожиданно красивый немец, который подошел бы на роль Вальтера фон Штольцинга в „Мейстерзингерах“». Она влюбляется. Отчаявшийся Малер обращается к Зигмунду Фрейду. Но и тот не в силах помочь. Зато выставляет солидный счет. Потом Малер умирает. Потом Альма немножко скорбит. А потом в ее жизнь врывается Кокошка. И вот теперь, в июле 1913-го во Франценсбаде, куда она сбежала от Ко-кошки, Альма вдруг с некоторой тоской вспомнила о своем немецком мейстерзингере. После всех безумств с Кокошкой ей захотелось чего-то благоразумного. И она продолжает реализовывать свою девичью мечту – «засадить свой сад гениями». Гропиус сумеет дойти с ней до ЗАГСа, в отличие от Кокошки. Но Гропиусу не удастся дать ей свою фамилию. Это получится потом только у Франца Верфеля. Летом 1913 года, когда Альма Малер переметнулась от Кокошки к Гропиусу, Верфелю только что исполнилось двадцать три года и в лейпцигском издательстве