48, 31, 45,179]. С этими письмами Гоголь обходил дома высокопоставленных столичных чиновников, ища протекции. Письма Трощинского не оправдали всех надежд Гоголя: хотя племянник великого человека и дал ему немного денег и помог получить должность в Министерстве внутренних дел, в Департаменте государственного хозяйства, гражданская служба была ему не по душе, и он продолжал искать дружеские и выгодные связи [Magarshak 1957: 62].

В итоге именно гостеприимство и покровительство В. А. Жуковского привело молодого человека из провинциальной Украины в самый центр литературной элиты Санкт-Петербурга. Неизвестно, кто написал письмо, обеспечившее Гоголю прием в доме Жуковского, но с того дня, как поэт взял молодого чиновника под свое покровительство, перед ним раскрылись двери высшего света. В качестве постоянного гостя на субботних собраниях у Жуковского в 1831 году Гоголь имел возможность общаться с Пушкиным, князем Вяземским, графом М. Ю. Виель-горским, Н. И. Гнедичем и И. А. Крыловым. Жуковский также познакомил его с П. А. Плетневым, который помог Гоголю получить место учителя в Женском Патриотическом институте, а также частные уроки в великосветских семьях и оплачиваемую писательскую работу [Шенрок 1892: 297, 339]. В последующие годы Жуковский продолжит способствовать литературной карьере Гоголя, помогая ему получать денежную помощь или, выражаясь словами самого Гоголя, «дары» от царя[66]. Обеспечив Гоголя поддержкой в период работы над «Мертвыми душами», эти дары оказались в ряду последних проявлений царского покровительства, которое в те годы стало понемногу вытесняться по мере формирования литературного рынка как основного источника заработка для российских писателей. Опыт гоголевского лавирования в литературной экономике России 1830-40 годов, где смешались дар и коммерция, определит его подход к изображению гостеприимства в произведениях от «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до «Мертвых душ».

В «Вечерах…» Гоголь предлагает русским читателям стилизованный вариант украинского села, обитатели которого проводят долгие зимние вечера, потчуя друг друга страшными историями и вкусной едой. Предисловие к первому тому написано от имени пасечника по имени Рудый Панько, который приглашает читателей к себе в гости отведать сказок и кулинарных деликатесов: «Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному» [Гоголь 1976а: 11–13]. Последующие рассказы – те самые угощения, что сулил Панько. Используя в качестве структурного элемента хлебосольство украинских селян, Гоголь сумел удовлетворить ожидания современных российских читателей, какими он их справедливо представлял: истории о необычном и сверхъестественном, о национальном и народном. Но даже при том, что Панько с уважением и почтением представляется русским читателям, в его приглашении чудится что-то тревожащее. Возьмем словарик, сопровождающий предисловие, где Панько дает перевод на русский язык встречающихся украинских слов. Многие из них обозначают пищу, включая пшенную кашу (путря), которую Панько предлагает своим гостям в предисловии. Таким способом Гоголь указывает на восприятие русскими читателями его украинских историй, которые хотя и годны в пищу, все же требуют некоторой помощи, дабы нормально усвоиться.

В «Вечерах…» Гоголь представляет гостеприимство как инструмент передачи жуткого[67]. В 1830-е годы Украина находилась на периферии империи, занимая особо значимое место в дискуссиях о русской идентичности. Поскольку русские, как правило, считали историю Киевской Руси своим национальным наследием, тем самым как бы заявляя, что современные украинцы-малороссы не совсем равны русским, Украина была территорией, которую русские могли рассматривать почти (но не совсем) как свою собственную [Bojanowska 2007:27–34]. Эта игра неустойчивого русского Я и представления о Других, от них отличных, домашних и недомашних (unheimlich), создает тональность жуткого, которая пронизывает весь цикл повестей, от предисловия к первому тому до отдельных рассказов, большинство из которых являются вариациями на тему принятия Других (не-Я)[68]. Как показала В. Соболь, жуткое было популярным топосом в рассказах о Российской империи XIX века, и «Вечера» – хороший пример этой тенденции [Sobol 2001]. Используя тему гостеприимства, чтобы и заявить, и поставить под сомнение сходство между русскими и их неоднозначно «иными» украинскими соседями, Гоголь предвосхищает, к примеру, «Тамань» Лермонтова («Герой нашего времени», 1840). Русский офицер Печорин, ожидая транспорта на Кавказ, вынужден поселиться в «нечистой» хате в приморском городке. Странное чувство, пронизывающее повесть, возникает в немалой степени из-за неоднозначной этнической идентичности хозяев: мальчик говорит с Печориным по-украински, но переходит на русский, когда думает, что тот его не слышит [Лермонтов 1981: 226, 228].

Гоголь не просто приглашает русских читателей отведать украинского гостеприимства – гостеприимство само входит в соприкосновение с пугающе похожими «иными». Начиная с приема соседей и нечисти у себя в доме и заканчивая обменом услугами и чужеземными товарами, рассказы Гоголя показывают устойчивое слияние разнообразных форм экономики дарения и экономики рынка. Возьмем повесть «Ночь перед Рождеством», открывающую второй том «Вечеров…». Сюжет начинается с «коляды», языческого ритуала гостеприимства, когда сельская молодежь ходит от дома к дому, распевая особые песни колядки, а хозяева награждают их «колбасой, хлебом или медным грошем» [Гоголь 1976а: 97]. Далее возникают новые, все более фантастичные виды обмена. Мешки с углем, в которых сидят поклонники Солохи, ошибочно принимаются за мешки с наколядованным добром, а козак проезжает верхом на черте до самого Санкт-Петербурга, где получает от царицы богатый дар: пару ее собственных черевичек, расшитых золотом, которые и привозит своей любимой девушке [Гоголь 1976а: 130–133]. Подарок Екатерины II козаку наряду с приглашением Панька, обращенным к русским читателям в предисловии к «Вечерам», ставит Украину в положение периферии, связанной с центром постоянным, взаимным, хотя и неравномерным, обменом дарами. Переход от колядок к царицыным черевичкам также является таинственным отголоском трансформации съедобных даров в несъедобные в предисловии Рудого Панька. В конце предисловия Панько просит читателей представить себе медовые соты, которые он им подаст, «чистые, как слеза, или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах» [Гоголь 1976а: 10]. Медовые соты, слеза и хрустальные серьги обладают определенными визуальными характеристиками (прозрачность, блеск) и могут быть преподнесены как знак проявления высоких чувств, хотя по сути и по назначению они отличаются. Замалчивая эти различия, Панько обещает русским читателям аппетитные дары, которые при ближайшем рассмотрении грозят застрять в горле.

Повествовательное хлебосольство Гоголя с течением его писательской карьеры становилось все более тревожным. Эта перемена связана с его постепенным принятием на себя роли «русского» писателя, который желал не только говорить со своими русскими читателями, но даже для них. Повесть «Старосветские помещики» демонстрирует движение Гоголя в этом направлении, являясь в этом смысле точкой поворота между «Вечерами» и «Мертвыми душами». «Старосветские помещики» открывают первый том сборника «Миргород» (1835). На титульном листе «Миргорода» автор указывает, что эти повести следует считать продолжением «Вечеров». И все же вместо приветствия Рудого