все, чем хозяин владеет, но и собственное место — самое свое Я. Согласно Деррида, подобный обмен никогда не происходит в действительности, поскольку предполагает такую структуру неравенства и различия, которую как раз нацелен уничтожить: полное принятие Другого и способность дать ему почувствовать себя «как дома» означает отмену ролей хозяина и гостя, а значит, и сам акт гостеприимства [Derrida, Dufourmantelle 2000: 25, 75].

Работы Деррида способствовали появлению в последние десятилетия целого ряда междисциплинарных исследований по теме гостеприимства, став подтверждением очарования, и идеалом «абсолютного гостеприимства», и его недостижимостью. В формулировке П. Мелвилла, особенно знаменательной в свете нашей дискуссии о Гоголе, «каждый неудачный случай гостеприимства проявляется в рамках уникального сочетания исторических, социальных и психологических условий», и именно по этим отличительным свойствам следует определять значение гостеприимства для конкретного места, времени или текста [Melville 2007: 18]. Например, ученые, исследующие современную европейскую риторику гостеприимства, были поражены зачастую пронизывающим ее тоном ностальгии, как будто сама идея гостеприимства – это идея уже рухнувшего сооружения [Still 2010: 27–28][58]. Такая ностальгия есть симптом влияния коммерции на идею гостеприимства, поскольку именно подъем современной «индустрии гостеприимства», которую составляют гостиницы и рестораны, предлагающие кров и стол за деньги, и сделал ненужным традиционный прием путников и способствовал его мифологизации[59]. Гостеприимство стало признаком отсутствия эгоизма – черты, предположительно утраченной в коммерциализированном обществе. Как и в случае теории дарения Мосса, современное понятие гостеприимства пронизано коммерцией.

На самом деле, концептуальное взаимопересечение гостеприимства и коммерции – явление для современной эпохи не уникальное. Обязанность принимать у себя путников с древнейших времен была неотделима от принципов рыночной торговли, поскольку путники, сильно зависящие от гостеприимства (и предлагавшие что-либо в обмен), зачастую являлись торговцами. Ранняя коммерческая история русского гостеприимства представлена в названии известнейшего торгового центра Санкт-Петербурга «Гостиный Двор». Как и подразумевает это название, гостями когда-то называли купцов. В Киевской Руси и допетровской России гости были торговой элитой и вели дела далеко от дома: некоторые из них были иностранцами, другие же путешествовали в чужие края или просто разъезжали по русским землям [Baron 19806: 4; Baron 1980а].

Важность торговли в истории гостеприимства, вероятно, объясняет тот интригующий факт, что оба английских слова host и guest являются производными от латинского hostis, которое изначально значило и хозяин’, и ‘гость’. Как пояснял Э. Бенвенист, слово hostis обозначало взаимовыгодные отношения без различий между обеими сторонами [Бенвенист 1995: 74–83]. Если английский термин hospitality сочетает в себе hostis с латинским pet или pot, что значит хозяин’ (в данном случае хозяин дома’), то русское слово гостеприимство сочетает гость (hostis) и – приимство, тем самым направляя фокус внимания на акт приема, а не на роль хозяина в данном взаимодействии. Подобный акцент усиливает ощущение взаимообмена, поскольку хозяин принимает гостя, а тот, в свою очередь, принимает то, что предлагает хозяин. Хотя взаимообмен необязательно подразумевает коммерческие отношения (торговлю ради прибыли, осуществляемую посредством денег), в него заложена идея отдать что-либо в обмен на что-то другое, а не бесплатно.

В переходные в социальном и экономическом отношении эпохи дар вообще и дар гостеприимства в частности являлись предметами интенсивных обсуждений, поднимая круг вопросов, связанных природой и целями взаимоотношения между Я и Другим. Так, революция в России подтолкнула Мосса к изучению этой темы: убежденный социалист, считавший необходимым сохранение рыночной конкуренции, Мосс пишет «Опыт о даре», направленный как против необузданного капитализма, так и против большевизма[60]. А повышенное внимание к этой теме в последние десятилетия можно рассматривать как реакцию на тенденции деколонизации и глобализации [Still 2010: 1–2]. В случае же русской литературы начала XIX века это был проект укрепления национальной идентичности в эпоху все более авторефлексивного восприятия иностранных культурных форм и усиления неопределенности моральной и экономической легитимности крепостничества, что и породило обширный литературный дискурс о гостеприимстве и сопровождающих его провалах.

Гостеприимство как часть русскости

Гостеприимство стало ответом на некоторые из самых насущных потребностей русского романтизма. В 1820-е годы российские интеллектуалы, вдохновленные философией немецкого романтизма, все чаще задумывались над задачей определения русской национальной идентичности. В 1819 году поэт П. А. Вяземский ввел в употребление термин «народность», кальку с французского nationalite, дав тем самым писателям, критикам и государственным деятелям понятие, значение которого будет горячо обсуждаться в грядущие десятилетия [Miller 2008: 380]. В 1833 году министр народного просвещения в правительстве императора Николая I С. С. Уваров закрепил понятие «народность» как третью составляющую в своей формуле официальной идеологии «Православие, Самодержавие, Народность» и придал тем самым новую значимость задаче определения этого слова и связанного с ним понятия «народ». И все же, как утверждает П. Я. Чаадаев в «Философических письмах» (1829–1830), активное заимствование европейских культурных форм Петром I и его преемниками на протяжении XVIII века затрудняло задачу тому, кто желал бы определить характерные свойства русской национальной идеи в XIX веке. В этом сочинении, созданном в конце 1820-х годов и несколько лет до выхода в печать в 1836 году ходившем в списках, автор обвиняет процесс европеизации в вытеснении российского дворянства, превращении его представителей в гостей на собственной земле: «В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников» [Чаадаев 1991: 324][61]. Если национальная идентичность означает чувство дома, то сцены гостеприимства в русской литературе XIX столетия должны вызывать у читателя именно это чувство (или чаще его отсутствие).

С одной стороны, гостеприимство, являясь глубоко укоренившейся и неуклонно воспеваемой культурной ценностью, предлагало наиболее благоприятный ответ на вопрос о том, что значит быть русским человеком. С другой стороны, гостеприимство порождает столкновения, которые одновременно и подтверждают, и оспаривают категории отечественного и чужеземного, тем самым создавая набор тропов, подходящий в большей мере для исследования, чем для провозглашения понятия национальности. В русской литературе начала XIX века русскость выступает не как некая застывшая, неподвижная категория, но как сеть неравноценных изменчивых отношений между Россией и западноевропейскими странами, которым она подражала на протяжении XVIII столетия; между аристократическим меньшинством и крестьянским большинством, между интеллигенцией и государством, а также между центральными (этнически русскими) и периферийными многонациональными регионами Российской империи. Для авторов, раскрывающих эти отношения, дискурс гостеприимства оказался очень удобен, поскольку позволял одновременно признавать, что русская идентичность обладает собственным специфическим содержанием, и подвергать это утверждение сомнению. Дискурс гостеприимства оказывал и стабилизирующее, и дестабилизирующее воздействие на культуру, тем самым представляя открытость Другому как характерную черту русской идентичности.

Рисуя гостеприимство как черту национального характера,