и далее строится на некогда материальных «мертвых душах» крепостных: без явно загнивающего института крепостного права дар был бы невозможен.

По мере того как Чичиков разъезжает по имениям местных помещиков, Гоголь уводит дар гостеприимства все глубже в трясину материальной заинтересованности. И трясина эта приобретает все более осязаемый вид, когда по пути в следующее имение подвыпивший кучер Чичикова во время грозы опрокидывает бричку вместе с хозяином в размокшую грязь. Когда испачканный герой добирается до дома Коробочки, живущей по соседству с его следующей целью, прислуга вначале отказывается его впустить, заявляя: «Здесь тебе не постоялый двор» [Гоголь 1978а: 42]. Только когда он называет себя дворянином, хозяйка соглашается его принять, замечая при этом, что у него «как у борова вся спина и бок в грязи» [Гоголь 1978а: 42, 44]. И на последующих страницах Гоголь продолжает развивать тему свинства. Например, на следующее утро, осматривая владения Коробочки, Чичиков замечает среди прочих признаков процветающего хозяйства птичий двор, полный кур и индеек, петуха и целое семейство свиней. Однако живописную безмятежность этой сцены нарушает свинья, которая, «разгребая кучу сора, съела мимоходом цыпленка и, не замечая этого, продолжала уписывать арбузные корки своим порядком» [Гоголь 1978а: 46]. Как и упоминание борова, эта свинья – символ невнимания самого Чичикова к тому, что он потребляет. Оно проявляется за столом Коробочки, когда Чичиков поедает предлагаемые ему пироги и блины с безразличием ко вкусу этих блюд. Да и Коробочка угощает его только потому, что Чичиков назвался губернаторским подрядчиком, и она надеется, что ее гостеприимство побудит его закупить то, что производит ее хозяйство [Гоголь 1978а: 53]. Рачительная хозяйка имения даже умнее, чем думает Чичиков: хотя Коробочка продает ему мертвые души, позднее она рассказывает о сделке горожанам в N, куда едет, чтобы посоветоваться, не продешевила ли [Гоголь 1978а: 168–169]. Когда она въезжает в город в экипаже, похожем на «толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса» [Гоголь 1978а: 168–169], текст как будто извергает себя обратно эпизод ее гостеприимства, приправленный арбузными корками, разоблачая ее дары как гораздо менее аппетитные (но, что удивительно, до странности жизнеспособные), чем они казались сначала.

Говоря, что гоголевский текст извергает себя обратно, мы следуем замыслу автора, который применяет пищеварительные метафоры к написанию и чтению литературных произведений. В опубликованных работах Гоголь регулярно сравнивает литературу с пищей, а в частных заметках – и с пищей, и с экскрементами. Все эти метафоры изображают литературу как частью дар, частью товар. К примеру, в письме неизвестному адресату (возможная дата написания – 20 июля 1842 года, Гастейн) коммерциализированное гостеприимство наводит Гоголя на образ «Мертвых душ» как съедобного дара, выставленного на продажу: сравнивая себя с «трактирщиком в каком-нибудь европейском отеле», он описывает свою работу как табльдот на «20 блюд, а может быть, и больше» и просит адресата сообщить, какие придутся более по вкусу. Делая подобный обмен коммерциализованного гостеприимства более личным, Гоголь пишет, что адресат обязан ему за некую услугу, и просит «в благодарность» прислать ему отзыв о «Мертвых душах» [Гоголь 19526: 81]. В этом смысле читатель, должно быть, хорошо заплатил за угощение, но все-таки лично обязан автору, который его приготовил.

В письме к М. П. Погодину от 1 февраля 1833 года Гоголь сравнивает литературу с экскрементами, размывая нечеткие границы между торговлей и дарением:

Вы спрашиваете об Вечерах Диканских. Чорт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу Никак не имею таланта заняться спекуляционными оборотами. Я даже позабыл, что я творец этих Вечеров, и вы только напомнили мне об этом. Впрочем, Смирдин отпечатал полтораста экземпляров 1-й части, потому что второй у него не покупали без первой. Я и рад, что не больше. Да обрекутся они неизвестности! покамест что-нибудь увесистое, великое, художническое не изыдет из меня.

Но я стою в бездействии, в неподвижности. Мелкого не хочется! великое не выдумывается! Одним словом, умственный запор. Пожалейте обо мне и пожелайте мне! Пусть ваше слово будет действительнее клистира [Гоголь 1940:256–257].

Не скрывая, что ему известно, как хорошо продаются его работы, несмотря на то что сочиняет он якобы не для денег, Гоголь представляет литературу одновременно как товар и как дар – предмет на продажу и благородное предприятие, служащее цели более великой, чем прибыль. Замечательно здесь то, что эти противоположные представления о литературе объединены в образе кала, который не выходит.

В письме Жуковскому (12 ноября 1836 года, Париж) Гоголь использует все соответствующие метафоры о литературе как пище, экскрементах, товаре и даре. Описывая недавнюю поездку в Швейцарию, он пишет: «Каждое утро, в прибавление к завтраку, вписывал я по три страницы в мою поэму, и смеху от этих страниц было для меня достаточно, чтобы усладить мой одинокий день» [Гоголь 1952а: 74]. Здесь «Мертвые души» являются угощением, которым автор потчует сам себя, оказывая благотворное эмоциональное и физическое воздействие на свой желудок. Этот «услаждающий» образ становится менее приятным, когда Гоголь приписывает позднейшую неспособность сочинять геморрою и «ипохондрии» [Гоголь 1952а: 75]. Как мы видели в главе 1, в конце XVIII – начале XIX веков «гипохондрия» обозначала проблему одновременно физиологическую и эмоциональную: желудочное недомогание, ассоциирующееся с меланхолией и чрезмерной амбицией. В своих письмах Гоголь часто упоминает это недомогание в связи с геморроем и запором, которые он уподобляет авторскому застою.

Обращаясь к Жуковскому, Гоголь относит свои проблемы с сочинительством и пищеварением на счет отсутствия теплого жилья и теплых чувств. Он поясняет, что холодная квартира, где он живет, напоминает ему, как Жуковский принимал его в Санкт-Петербурге зимой 1830–1831 годов («встречали меня приходившего к вам и брали меня за руку, и были рады моему приходу»); резкий контраст между этим прошлым гостеприимством и нынешним положением ввергает его в меланхолию. Надеясь, возможно, что Жуковский и далее будет ему покровительствовать, Гоголь представляет это покровительство как род духовной и материальной пищи, в которой он нуждается, чтобы творить. Сообщая, что он переехал в Париже в удобную квартиру, которую он получил не иначе как с Божьей помощью, он говорит, что способен сочинять снова: «Бог простер здесь надо мной свое покровительство <…> Мертвые текут живо, свежее и бодрее, чем в Вевё» [Гоголь 1952а: 74].

Согласно Гоголю, связь между сочинительством и испражнением была не просто метафорой. Как показывает письмо к Н. Я. Прокоповичу (19 сентября 1837 года, Женева), он винит свои проблемы с пищеварением в медленной работе над «Мертвыми душами»: