Двое из тех, что сидели с полураспущенными узлами галстуков,приходили к Петру в больницу. Остальных он знал по описаниям и снимкам — ну аони «его», разумеется, вживую. То, что здесь собрались «его» старые знакомые,облегчало задачу. Можно было обходиться безличными местоимениями, не рискуязапутаться в именах-отчествах, — не годится ведь излишне часто ссылатьсяна выпадение памяти…

Он усадил Катю за стол, сел сам, механически кивая в ответна приветствия, бормоча что-то оптимистическое, когда спрашивали осамочувствии. Особой неловкости или тревоги что-то не чувствовалось — скакого-то времени им владел озорной азарт. Не впервые в жизни приходилосьлицедействовать, играть, притворяться — а сейчас тем более в совершеннобезопасных, прямо-таки тепличных условиях. Единственная сложность, на которуюможно невзначай напороться, это молчаливая жалость, мысли вроде: «Да, крепенькоПашке по мозгам вдарило, если он и это забыл…»

Перед шашлыками лениво развлекались богатыми салатиками —хотя короткое шантарское лето только начиналось, в них наличествовало все, чтодуше угодно. Хозяйка, моментально опознанная Петром по описанию Пашки, вдругсделала капризную гримаску:

— Не думайте, Павел Иванович, что я забыла о вашихпристрастиях. Сейчас прибудет ваша «дракула». Самвел!

Усатый и брюхатый Самвел, почтительно ощерив великолепныезубы, поставил перед Петром небольшую сковородку. На ней в прозрачномрастопленном масле чернели какие-то странные трубочки, вроде тоненьких сосисок.Попахивало вроде бы аппетитно, но это кушанье ни на что виденное прежде Петромне походило.

— Ваши пиявки, — с радушно-капризной миной прокомментировалахозяйка. — С пылу, с жару, час назад еще кровопийствовали…

— Правильно, э, — густым басом прогудел необъятныйкавказский человек Самвел, ловко ставя рядом со сковородкой соусник. —Хорошее кушанье, для мужчин полезное, Николаевна…

И с достоинством удалился к шашлыкам. Петр, внутреннесодрогнувшись, присмотрелся к жареным кровопийцам, не решаясь ткнуть вближайшую вилкой. Соседи по столу поглядывали равнодушно — у парочки из них натарелках красовалось то же самое и один уже жевал с видимым удовольствием.

Хозяйка подняла бровь:

— Павел Иванович, что вы так странно смотрите на вашелюбимое яство? Честное слово, получилось ничуть не хуже, чем в прошлый раз…

«Предупреждать надо, — сердито подумал он, имея в виду,конечно же, Пашку. — Гурман, тоже мне». Собрав всю силу воли, опрокинул врот рюмочку коньяку, осторожно насадил на вилку ближайшую пиявку, поднес ко ртуи, мысленно охнув, откусил половину. К его облегчению, на вкус пиявка оказаласьне столь уж и омерзительной, вполне приемлемой, желудок вовсе не проявлялжелания вывернуться наизнанку. Прожевал остальное, прислушался к ощущениям — нучто же, хорошо пошла… Отважился сжевать вторую, а там и третью, с радостьюконстатировав, что соседи не обращают на него внимания, словно он мирно рубаетпельмени в дешевой забегаловке. К тому же появилась еще одна опоздавшая парочка— мужчина лет пятидесяти с первой сединой на висках и ослепительная блондинкалет двадцати, державшаяся с уверенностью и непринужденностью законной супруги.Все дамы здесь, впрочем, были законными супругами — пикничок из разрядасовершенно светских…

«Данил Петрович Черский, — машинально отметилПетр. — Насчет него тоже имеются прямые и недвусмысленные инструкции».

— Плохо ты что-то своих кровопийц наворачиваешь, —тихонько сказала Катя, покосившись не без лукавства. — Обычно за уши неоттащишь…

— Смакую, — ответил он, покорно нацеливаясь вилкойна следующую, чтобы не выходить из образа. Ну, могло быть хуже. Могли оказатьсялюбимым Пашкиным лакомством какие-нибудь тухлые яйца по-китайски или собачатинапо-корейски…

Уминая пиявок, он украдкой рассматривал субъектов, которыхпредстояло легонько обработать. Карсавин, отвечавший в области за природныересурсы, оказался ровесником Петра, этаким местным изданием английскогоджентльмена — в строгой тропке, при золотых очках и жемчужине в галстучнойбулавке. Рыжов, из «Шантарского кредита», выглядел не в пример более плебейски— располневший мужик лет шестидесяти, компенсировавший обширнейшую лысинугустыми запорожскими усами. Костюм на нем сидел, как на корове седло, сразучувствовалось, что ему гораздо больше пришелся бы по вкусу и наряд попроще, изастолье без лишних затей, с водочкой и неразрезанными крупными огурцами. Затоего супружница, рыхлая бабища, на вид немногим младше супруга, но раза в дваего габаритное, морщинами напоминавшая шарпея, изо всех сил старалась показатьсебя светской львицей: без умолку, перебивая всех, кого только удавалось,трещала о своей коллекции фарфора — конечно же, громадной, конечно же,невероятно антикварной. Банкир косился на супругу страдальчески, но прерватьпоток красноречия не осмеливался с выдержкой старого, законченногоподкаблучника.

Потом подали шашлыки. Потом их ели. Потом пили чай сконьячком и коньячок без чая. Светскую, в общем-то, заурядную болтовню Петрвоспринимал вполуха, ухитряясь время от времени встревать с уместнымирепликами-междометиями. Дожидался подходящего момента. Таковой настал, когданемного отяжелевшие гости стали разбредаться от стола. Петр подметил, чтоКарсавин с Рыжовым временами так и щупают его пытливыми взглядами. Юнаяблондинка Лара, громко посетовав на вялость и чурбаноподобность кавалеров,заставила вездесущего Сам вела включить магнитофон на веранде, утащила тудаКатю, самого молодого из присутствующих мужиков и они там принялись беззаботноотплясывать втроем.

Не теряя времени, Петр подошел к Черскому, оказавшемуся водиночестве на уголке стола, присел рядом на тяжеленный стул:

— Данила Петрович…

— Да? — равнодушно отозвался Черский.

— Вы так и не дали окончательного ответа по поводупроекта. В конце-то концов он не требует непременного присутствия вашего«Интеркрайта», но двери открыты для всех желающих… — и сделал выжидательнуюпаузу.

Не шевелясь и не меняя позы, Черский лениво протянул:

— Дражайший мой Павел Иванович, вы помните старыйанекдот на тему о том, что есть демократия?

— Ну… — на миг растерялся Петр.

— Правда не помните? Демократия — это когда человекапосылают к, в, и на, а он волен идти куда захочет…

Поза, интонация, усмешка — все это, вместе взятое,неопровержимо свидетельствовало, что ни о каких шутках и речи нет. Открытое,прямое оскорбление. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.

Петру кровь бросилась в лицо, но он сдержался, пожалплечами:

— Была бы честь предложена, а от убытка бог избавил…

— Была бы честь, была бы честь, была бы честь… — наманер известных гардемаринов негромко пропел Черский, ухмыляясь, все так жеглядя в сторону с холодным презрением аристократа, в упор не замечавшеговыскочку-нувориша.