– Уверяю вас, доктор Рэндалл, вы далеко не дурак.

– Простите, если я не могу до конца поверить. Пока не могу. Я… – Он запнулся. – Элиас, вы побледнели. Вам нехорошо?

– Мне нужно…

– Что?

– На воздух.

– Ну, я сейчас… Элиас?

Вейл бросился прочь из кабинета.

Он бросился прочь, потому что его бог поднимал голову, и дело было худо, в этом не могло быть никаких сомнений. Предстояло полноценное посещение, и предчувствие сдавливало горло, вздымало со дна желудка волну едкой кислоты.

Он хотел вернуться к двери кабинета – Рэндалл напрасно кричал ему вслед, – но свернул куда-то не туда и очутился в темной галерее, где с потолка на веревках свисал скелет гигантской невиданной рыбы, придонного дарвинианского чудища.

«Держи себя в руках».

Вейл вынудил себя остановиться. Рэндалл не станет терпеть драматические жесты.

Но как же хотелось остаться в одиночестве, хотя бы ненадолго! Через некоторое время дезориентация пройдет, бог начнет управлять руками и ногами, а сам Вейл превратится в пассивного полубессознательного наблюдателя. Мучительная боль отступит и в конце концов забудется. Но сейчас она слишком сильна, неодолима. Он все еще остается собой – уязвимым и перепуганным, – но ощущает присутствие смертельно опасного другого себя.

Вейл осел на пол, моля о милосердном беспамятстве. Но бог никуда не спешил, бог был терпелив.

В терзаемом невыносимой мукой мозгу крутились неизбежные вопросы: «Почему я? Почему я избран для этого служения, в чем бы оно ни заключалось?» И к изумлению Вейла, на этот раз бог снизошел до ответов: они вспыхивали прямо в сознании, а Вейл тщетно пытался облечь их в слова, не способные передать сути.

Потому что ты умер, – ответил фантомный бог.

Вейл заледенел от ужаса.

Я не мертв, – возразил он.

Потому что ты утонул в 1917 году, когда в Атлантическом океане немецкая торпеда пустила ко дну американский военный транспорт.

Бог говорил голосом деда Вейла, нудным скрипучим тоном, к которому старик прибегал всякий раз, когда заводил волынку про Булл-Ран[6]. Голос бога был соткан из воспоминаний. Его, Элиаса Вейла, воспоминаний. Но слова были неправильными. Это была чушь. Бред.

Ты умер в тот день, когда я завладел тобой.

В пустом полуразрушенном кирпичном здании на берегу реки Огайо. Каким образом и то и другое могло одновременно быть правдой? Склад у реки, смерть в водах Атлантики?

– Я умер? – прошептал Вейл.

Последовала мучительная тишина, если не считать нерешительных шагов Рэндалла в темноте где-то за стенами галереи с рыбьим скелетом.

Тогда что это – загробная жизнь?

Ответом стало видение: музей, объятый пламенем, затем его обугленные руины: по обломкам кладки и остывшим углям, точно насекомоподобные завоеватели, расхаживают зловонные зеленые боги.

– Мистер Вейл? Элиас?

Он вскинул на Рэндалла глаза и заставил себя растянуть рот в улыбке.

– Прощу прощения. Я…

– Вы нездоровы?

– Да. Слегка.

– Наверное, лучше отложить нашу… э-э… вечернюю встречу.

– Не нужно. – Вейл почувствовал, что поднимается. Он повернулся к Рэндаллу. – Профессиональное заболевание. Мне просто требуется свежий воздух. Никак не мог найти выход.

– Надо было сразу сказать. Ладно, идемте за мной.

В эти холодные вечерние сумерки. На эту безлюдную дождливую улицу. В пустоту. Где-то глубоко-глубоко внутри Элиаса Вейла родилось нестерпимое желание закричать.

Кек и Такман не могли предсказать, какие опасности поджидают экспедицию. Если верить их инструментам, новый Рейнфельден находился приблизительно на месте старого европейского водопада, но это было грубое приближение, и пороги, которые раньше бурлили ниже по течению, теперь то ли отсутствовали, то ли были скрыты под более глубоким и медленным Рейном. Салливан видел в этом очередное свидетельство того, что Дарвиния в прошлом каким-то образом развивалась параллельно со Старой Европой, где обрушение одной-единственной скалы могло изменить русло реки, по крайней мере локально. Финч же списывал это на отсутствие человеческого вмешательства: «Старый Рейн более тысячи лет служил для рыболовства и судоходства, перекрывался шлюзами и эксплуатировался всякими прочими способами. Разумеется, в какой-то момент он потек по другому руслу». Тогда как эта Европа осталась нетронутой, девственной.

У Гилфорда не было своего мнения по этому вопросу. Оба объяснения казались одинаково правдоподобными – ну или одинаково неправдоподобными. Он знал лишь, что очень устал: устал распределять припасы по грубо сработанным седельным сумкам Эразмусовых змей, устал тащить на своем горбу громоздкие лодки, чья разрекламированная «легкость» на деле оказалась весьма относительной, устал приноравливаться к темпу меховых змей, которые несли свой груз в обход Рейнфельдена под унылой моросью.

Наконец экспедиция добралась до усыпанного острым щебнем пляжа, где можно было безопасно спустить лодки на воду. Припасы разделили поровну между водонепроницаемыми отсеками, расположенными вдоль бортов лодок, и седельными сумками меховых змей. Эразмус, которому предстояло отогнать животных на летние пастбища у восточной оконечности озера Констанц, согласился встретить исследователей там.

Спуск лодок на воду пришлось отложить до утра. Остатков дневного света хватило лишь на то, чтобы разбить палатки, обработать свежие мозоли, вскрыть консервы и полюбоваться зеленой, как крылышки жука, и широкой, как Бостонская бухта, полноводной рекой, которая стремительно бежала к водопаду.

Гилфорд не вполне доверял лодкам.

Престон Финч укомплектовал их и дал каждой название: «Проницательность», «Ориноко», «Камилла» (в честь покойной жены Финча) и «Арарат». Моторы были экспериментальные, компактные, но мощные; винт защищен от ударов о камни скегами, а верхний капот укрыт брезентовыми чехлами. Эти лодки должны справиться со своей задачей, если течение Рейна останется относительно спокойным до самого озера Констанц. Но на стремнинах они будут совершенно бесполезны. Их главное достоинство – легкость – сведено на нет канистрами с бензином, которые занимают драгоценное место и требуют особой осторожности при переправе лодок волоком.

Но лодки предполагалось спрятать на берегу Бодензее и использовать на обратном пути, сняв ненужные уже моторы, поскольку плыть предстояло вниз по течению. Да и в самый первый день плавания плоскодонки отработали вполне удовлетворительно, несмотря на оглушительный рев двигателей и едкую вонь выхлопных газов. Гилфорду больше нравилось находиться рядом с водой, чем плыть по ней – преодолевать сопротивление течения, отдаваться на волю водоворотов, чувствовать себя крохотной песчинкой в бурном потоке.