ни сказать что-либо, ни возразить, ни даже условиться с редактором, когда зайти для разговора. Жихарев с силой тащил его по коридору.

— Сам позвоню после. Успеешь. Исключительная удача нам с тобой сегодня. Редактор, видать, в духе. А здорово я его. Быстрота и натиск! Но в подобных случаях рекомендуется в кабинете не задерживаться, пока редактору не почудилось что-нибудь сомнительное…

Пнув ногой дверь, он ввел Ершова в большую светлую комнату.

— Приказ Федора Федоровича: заснять немедленно! — Обеими руками Жихарев грубовато подтолкнул Ершова к бледному длиннолицему молодому человеку, сидевшему за столом, заваленным фотоснимками. — В завтрашний номер.

Молодой человек встал, посадил Ершова на стул и, наведя на него фотоаппарат, стоявший на треноге, щелкнул и раз, и два.

— Есть, — тихо сказал он и снова сел за стол. — К трем часам будет готово.

Затем Жихарев и Ершов отнесли тетрадку стихов в машинописное бюро, и там Жихарев, поставив крестики над стихами, которые надо перепечатать, попросил тоже не задержать. Так, без каких-либо помех, было оформлено появление в свет нового поэта.

2

На углу перед киоском стояла очередь за свежими газетами. Ершов пристроился сзади. Купив областную, развернул ее. На второй полосе «подвалом» был напечатан очерк Жихарева «Галина Половнева», а большую часть третьей занимали стихи Ершова с его портретом и краткой биографией. С газетной полосы смотрел малознакомый молодой человек с длинным носом и небольшими усиками. Волосы около ушей и надо лбом слегка кудрявились.

«И это я?»

Став сбоку киоска, Ершов залпом прочитал стихи. «Неужели это я написал! Будто неплохо!»

Какая радость! Теперь их прочтут десятки тысяч.

Очерк о Половневой читал на ходу. «Вот, Галка, рядом мы с тобой. Жаль, твоего портрета почему-то не поместили».

Галину Жихарев расхвалил до приторности, а в конце даже упомянул, что у нее замечательный голос. Очерк не понравился Ершову, но все же было приятно. Шутка ли — два человека из колхоза «Светлый путь» в одном номере! Не каждый день такое случается.

Бережно сложил листы, спрятал в карман пиджака и, вернувшись к киоску, попросил пятнадцать штук, удивив продавца. И опять зашагал по улице. Поравнявшись с домом, в котором помещалась редакция, хотел зайти поблагодарить Жихарева. Но в вестибюле остановился, внезапно охваченный сомнением: сейчас его обступят незнакомые журналисты, начнут расспрашивать, поздравлять… Жихарев потащит по комнатам: «Огромный талант! Второй Кольцов!»

И снова — на улицу. Тут ему вольготней переживать такое сногсшибательное событие. Побродив с полчаса и немного успокоившись, зашел в кафе, сел за свободный столик. И все думал: что же такое произошло? Хорошее или плохое?

Чтоб не занимать зря место, заказал стакан кофе. Пока подавали, опять перечитал свои напечатанные стихи. Теперь уже они не так нравились, как при первом чтении. Кроме того, среди них было два довольно слабых. Их еще зимой раскритиковал сам Жихарев. Почему же рекомендовал теперь? Забыл о своем зимнем письме? И вдруг Ершова озарила убийственная догадка — да ведь Жихареву безразлично, какие стихи печатать, во всей этой истории он преследует какую-то свою цель.

Инстинктивная неприязнь к Жихареву затеплилась в душе маленькой, еле заметной искоркой. «Мы с тобой вместе пойдем в большую литературу. Я и ты… А наш город — это трамплин!»

Нет, не так, не так должно идти в литературу.

Теперь и поездка в город, и встречи с писателями, редакторами (вчера Жихарев водил его в Союз писателей и в редакцию альманаха), и появление стихов в газете — все представилось чем-то фальшивым, нереальным, таким, чего не должно было быть. «Это все, все — блат, устроенный Жихаревым. Но так нельзя. Не тот, неверный путь!»

Через час Ершов был у летней кассы вокзала. «Домой, домой!»

Но когда с билетом в руке, опустив задумчиво голову, медленно брел к перрону, его остановил Жихарев:

— Алеша! Что с тобой? Почему такой мрачный? Куда ты?

— На кудыкину гору, — донельзя пораженный появлением Жихарева, недружелюбно ответил Ершов.

— Где же такая гора?

— Отсюда не видать! — буркнул Ершов, не меняя тона и пытаясь обойти друга. — Не задерживайте, а то опоздаю к поезду.

— Батюшки! Он сошел с ума! Литстраницу сегодняшнюю видел?

Ершов молча показал пачку газет.

— Недоволен? — удивился Жихарев.

— Оставьте меня в покое! — с раздражением повысил голос Ершов, пытаясь обойти Жихарева сбоку.

Вокруг них толпились пассажиры, идущие с платформы и на платформу с чемоданами, мешками, корзинами. Сквозь решетку перрона видно было, как атакуют пригородный поезд десятки людей. Пыхтел паровоз, медленно двигавшийся к переднему вагону. Из трубы валил густой зеленоватый дым, пахнущий серой. Репродуктор, заглушая привокзальный шум мелодичным басом Левитана, передавал воинственную речь Черчилля в парламенте о том, что Англия будет сражаться до полного сокрушения Гитлера.

Жихарев решительно схватил Ершова под руку и насильно оттащил в сторону на свободное от публики место.

— Ни черта не понимаю, Алеша! — громко и сердито заговорил он. — Ты рассердился? На «вы» меня называешь. В чем дело? Что я тебе плохого сделал? Объяснись, пожалуйста!

— И так ясно. Нечего мне тут околачиваться, — отчужденно и холодно сказал Ершов, отворачивая лицо.

— Ну не дурак ли! Ему нечего тут околачиваться! — с негодованием вскрикнул Жихарев. — Ты просто шизофреник, Алеша! — добавил он тоном пониже и рассмеялся. — Ты почему бежишь? Испугался славы, удачи? О деревенщина! Но это даже интересно. Лишнее доказательство твоей талантливости и даже, пожалуй, гениальности. По теории Ломброзо все гении — психически неуравновешенные и ненормальные люди. На тебе эта теория полностью подтверждается. Разве нормальный мог бы так? Ну чего, спрашивается, ты надулся? Все же идет прекрасно, как по нотам! Стихи напечатаны, на субботу назначено обсуждение. В Союзе писателей гул. Все приветствуют появление нового таланта, а он смотал удочки и — драла! И не случись я тут — уехал бы. Это же ни на что не похоже! Впрочем, возможно, из дому нехорошие вести? Ну говори, чего же ты молчишь?!

— Нельзя же сразу двоим говорить, — глухо отозвался Ершов, начинавший понемногу понимать, что с отъездом у него вышло как-то поспешно и нелепо. — Вообще, напрасно ты эту канитель затеял. Печатание, обсуждение и тому подобное. Сам же писал мне по зиме, что стихи мои слабы, неоригинальны.

— Вот оно что! — присвистнул Жихарев. — Обиделся… Так я — человек! Разве я не могу ошибиться, а потом пересмотреть свою ошибку и исправить ее? Ты брось дурака валять, некрасиво же получается. Обсуждение-то уже назначено. Что же, его без тебя проводить? Пойдем-ка лучше в буфет, отметим твое восшествие на Парнас. На меня тебе серчать нельзя. Кроме добра и всяческого успеха — ничего тебе не желаю. Чемодан твой где?

— У девушек остался. Забыл я его, — флегматично ответил