Без сомнения, «Путевой дневник» Кайзерлинга будет иметь огромное воздействие на умы. Быть может, наряду с Бергсоном — самое сильное из современных европейских мыслителей.

1920

«ЗАКАТ ЕВРОПЫ»

Пишут очень много, и, конечно, вполне можно сравнить труд литератора с занятиями счетоводов и финансистов — и тот и другие целый день только и знают, что писать бесконечные нули. Счет идет не на единицы, а на миллионы, и миллиарды, и триллионы, из-за чего расходуется очень много бумаги. Что же до мнений, то по большей части высказывают их не писатели и настоящие литераторы — все самое интересное и отрадное поступает из соседних провинций, из пограничных областей между литературой и наукой. И здесь над всеми по-прежнему возвышается Освальд Шпенглер — как в смысле широты воздействия, так и по величине и силе дарования, — автор «Заката Европы». На этого автора почти все прочие литераторы страны обрушиваются с бранью так яростно и рьяно, что начинаешь его любить уже за одно это. В самом деле, его книга — самая толковая, самая умная за последние годы. Ошибка и недостаток Шпенглера не в том, что он кое в чем обманывается или делает иногда скороспелые выводы, — разве нельзя ему воспользоваться этим правом любого человека? И не в том его ошибка, что в своих политических воззрениях он несвободен, и они отдают воинственным пруссачеством. Его ошибка-лишь недостаток юмора и гибкости, профессиональный избыток серьезности и важности, что иногда проявляется даже в очень культурном и приятном слоге.

1924

В молодости мне не было известно о Казанове ничего, кроме каких-то невнятных слухов. Официальная история литературы не упоминала об этом великом мемуаристе. Он имел репутацию невероятного соблазнителя и развратника, а о мемуарах его только и было известно, что это поистине сатанинская книга, полная сальностей и скабрезных историй. На немецком языке вышло когда-то два издания, старые, захватанные книжки, если бы кто-то ими заинтересовался, ему пришлось бы выискивать отдельные тома в букинистических лавках, те же, у кого эти мемуары были, прятали их в запертом шкафу. Мне пошел уже четвертый десяток, а я все еще в глаза не видел эти мемуары. И знал я об их существовании лишь потому, что они служат дьявольской приманкой в комедии Граббе. А потом вдруг появилось сразу несколько новых изданий Казановы, из них два в переводе на немецкий язык, и отношение света и ученого мира и к этому произведению, и к его автору резко изменилось. Уже не считалось зазорным держать в своей библиотеке эти мемуары или быть с ними знакомым, наоборот, было стыдно не знать их. И Казанова, доселе презираемый и замалчиваемый критикой, постепенно начал превращаться в гения.

Но как бы высоко я ни ценил великолепное жизнелюбие Казановы и его литературный труд, гением я все же его не назвал бы. В нем, виртуозе чувств и великом практике искусства любви и соблазнения, нет ничего героического — он начисто лишен той героической атмосферы отчуждения и трагического одиночества среди людей, без которой мы не мыслим себе гения. Казанова не слишком своеобразная или незаурядная, да и не слишком необычная личность. Но безусловно, это фантастически одаренный человек (а всякое подлинное дарование произрастает из чувственности и живет, как за счет богатого приданого, за счет телесного и чувственного), удалец, не знающий поражений, и поэтому он, благодаря своему живому уму, превосходной образованности, ловкому умению пользоваться благами жизни, стал классическим типом изящного щеголя своего времени. Элегантная, светская, фривольно веселая и изощренно тонкая сторона культуры XVIII века, блистательных десятилетий, предшествовавших Революции, в Казанове нашла удивительно полное воплощение. Путешественник, элегантный гуляка и бонвиван, предприимчивый делец и тайный агент, игрок и при случае авантюрист, он в то же время наделен чрезвычайно сильной и не менее культурной чувственностью; искусный соблазнитель, полный нежности, рыцарь в отношениях с женщинами, любовник, который всегда не прочь изменить, и в то же время привязчивая натура, — этот блестящий человек обнаруживает многосторонность, поразительную с точки зрения нынешних людей. Однако все эти стороны остаются чисто внешними, а значит, в итоге дают одноплановость. Идеал высокоразвитого мыслящего человека сегодня не «гений» и не светский лев, не человек, занятый только самим собой, и не тот, кто живет исключительно интересами окружающего мира, а человек, гармонически соединяющий в себе способность быть в одно время общительным и компанейским, в другое же — погруженным в себя и замкнутым. Жизнь Казановы, человека, несомненно, исполненного духа, разыгрывается исключительно в общественной сфере, и чтобы заставить его хотя бы ненадолго обратиться к своему внутреннему миру, на него должны были обрушиться тяжкие испытания, — и тогда он — каждый раз — становился угрюмым и сентиментальным.

Странно и неприятно в этом прожженном жизнелюбце, прежде всего, глубокая связь виртуозности и наивности. Виртуозностью он обязан, помимо своей крепкой физической конституции и работоспособности, в первую очередь, тому, что милостью судьбы был избавлен от бесконечных, парализующих волю и отупляющих школьных занятий, которые мы сегодня видим непременным условием воспитания, боясь, как бы молодежь не выросла необузданной. Как все мужчины того времени, Казанова начал познавать жизнь в очень юном возрасте, он рано становится самостоятельным и привыкает полагаться только на себя самого, его формируют и воспитывают общество, жизненные трудности и, не в последнюю очередь, женщины; он учится приспосабливаться, учится играть и носить маску, учится хитрости и такту, а поскольку все его дарования и инстинкты направлены на внешнюю сторону жизни и только в ней находят удовлетворение, он становится виртуозом галантного обхождения. Но в то же время остается совершенно наивным; даже старик Казанова, рассказывающий, причем не без скабрезности, о многочисленных любовных приключениях своей жизни, покажется невинным ягненком, если сравнить его с современными людьми, с их противоречивой психикой. Он соблазняет десятки девиц и дам, и никогда его не пронизывает ужас любви, ее метафизика, никогда у него не бывает головокружения над ее безднами. Лишь в глубокой старости, не по своей воле оставшись в одиночестве, без блеска, без женщин, без денег, без приключений, в богемском замке Дуке, он понимает, что жизнь не безупречна, что она, пожалуй, бывает и непростой.

И нас завораживает в нем удивительная двойственность: совершенно не достижимая для нас, испорченных школой и узкими рамками профессии, виртуозность жизненного искусства и наивность, столь приятная и милая наивность. Иногда эта наивность оказывается весьма полезной, ибо его совесть — живую — омрачают не только мысли о похищенной чести многих девиц и о многих разрушенных браках, но и крупные подлости, всевозможные мошенничества, разнообразнейшие махинации, которыми он развлекался и благодаря которым в его жизни появлялись дополнительные забавы, а также деньги, нужные для путешествий, игр и утех, любовных похождений. На все упреки в неприличном поведении, как и на все укоры совести, он отвечает не софистикой или цинизмом, а милой детской улыбкой. Он признает, что не раз проворачивал рискованные делишки и изрядно надувал людей, но, видит Бог, он совершенно не понимает, как это его угораздило ввязаться в какие-то аферы, он же всегда все делал из лучших побуждений, ну, быть может, иной раз поддавался минутной рассеянности; и всегда он играючи находит себе оправдание и опровергает приговор своей совести и осуждение целого света.