В свои последние дни Новалис, уже больной, жил полной жизнью, ему все было интересно, он всюду появлялся, говорил с людьми, работал, а однажды утром, когда кто-то играл на рояле, прислушался, опустился в кресло, слабо улыбнулся, погружаясь в забытье, и умер… Не так ли и его тонкая, невероятно глубокая и живая душа ушла от нас — не надрывая сердца прощанием, последовала за легкими звуками и ритмами музыки в край неспетых песен, в страну голубых гор его тоски? Загадочны в Новалисе-человеке его тихая улыбка и светлый взор, полный веселости, скрывавшей тяжкий недуг, который мучил его тело и душу. Таким остался он в воспоминаниях друзей, таким предстает и взору нашей души, когда мы читаем его стихи, — стройный, благородный образ, наделенный высокими достоинствами, лишенный каких бы то ни было низких черт, однако чуждый всякого пафоса. Думая о нем, я словно наяву вижу его приветливое и серьезное лицо, склоненную голову, как будто он с легкой потаенной нежностью прислушивается к звучащей в его душе музыке смерти, и вижу улыбку, светлую и мягкую, в которой заключена сокровенная прелесть его не завершенных творений и не завершенной жизни.

Сочинения Новалиса, в том виде, в каком они дошли до нас, явственно распадаются на две части, это философские произведения и поэзия. Однако мне кажется, мы были бы несправедливы к поэту, если бы отнесли к философии мистику и натурфилософию «Учеников в Саисе» или «Гимнов». Бесконечно важнее в них настроение, поэтичность, и, судя по некоторым афоризмам, можно предполагать, что в последние годы жизни Новалис сознательно приблизился к своей цели — поэзии. В сравнении с его поэтическими фрагментами неприятно поражает трезвость и искусственность многих, даже прославленных посмертных архивов. Богатство живой поэтической души Новалиса столь велико, что, читая его, видишь: труд поэта состоял лишь в усмирении и придании формы буйному потоку, изливавшемуся от душевного преизбытка, и никогда не возникает даже мысли о чем-то ремесленном, надуманном или искусственном. В сравнении со столь многими утонченно литературными «мелочами» его работы буквально загадочными кажутся совершенно не свойственные литературе изобильность, чистота и детское простодушие тех произведений, которые и составляют существо его творчества. Наверное, вообще никогда не рождался на свет ни один немец с такой душой, как у него, изливающейся от преизбытка поэзии, и он, единственный, стал жертвой губительного духа своего времени. Ибо то было время подлинного рождения нашей новой литературы. В частности, Людвиг Тик стал первым производителем книг в современном понимании; таких гибких, прилежных, податливых умов ни одно минувшее столетие в литературе Германии не знало. С появлением «Атенеума» и берлинских салонов литература у нас сделалась вещью в себе, а писательство превратилось в профессию; с тех пор в Германии существуют авторы романов, журналисты, болтуны, сочинители очерков и прочие специфически литературные умы и умишки. А сам нежный бутон романтизма стал первой жертвой этого процесса изготовления литературы; хрупкие ценности Новалиса безоглядно растранжирила толпа модных романтиков 20-х и 30-х годов, исключая, разумеется, чистые натуры, такие как Эй-хендорф.

Сегодня уже перестали слушать музыку этого отцветшего романтизма, никто уже не поминает и о той ожесточенной борьбе, которую когда-то вели с якобы реакционным романтизмом. Но, обратившись к томительной жажде «нового искусства» у наших современных авторов, мы видим, что как раз в кругах самых молодых поэтов, заметны настроения и тенденции, необычайно явственно напоминающие нам о взволнованных юных сочинителях рубежа XVIII и XIX веков.

Теперь наконец Новалис снова издан. Если наши «неоромантики» станут поверять свои поэтическую силу и честь творениями позабытого, давно умершего поэта, это будет для них поистине благотворно. Дай бог, чтобы сегодня среди них нашлись такие, кто выдержит взгляд этих больших, детских глаз, исполненных души! Дай бог, чтобы многие и очень многие читатели однажды, отбросив все модные нынче подходы к чтению и перестав быть поверхностными, отважились погрузиться в таинственную глубину Новалиса! Сладостная грусть овладеет ими, как бывает, когда услышишь напев, который знал в детстве, или почувствуешь дивный аромат цветка, которым когда-то любовался в саду своего отца, а потом на долгие годы забыл.

1900

ПОСЛЕСЛОВИЕ К КНИГЕ «НОВАЛИС. ДОКУМЕНТЫ О ЕГО ЖИЗНИ И СМЕРТИ»

У современников великих людей духа, переживших их, всегда вызывал глубочайший интерес тот удивительный факт, что гений есть не только явление духовной культуры, но в равной мере и даже в первую очередь представляет собой казус биологический. В сравнительно недавней истории немецкой духовности благороднейшими фигурами такого рода были Гельдерлин, Новалис и Ницше. Но если Гельдерлин и Ницше укрылись от жизни, ставшей для них невозможной, в безумии, то Новалис бежал от нее в смерть, однако не избрав путь самоубийства, увлекший столь многих гениев, — он умер, сознательно сжигая себя своим внутренним жаром, умер смертью магической, ранней, пышно цветущей и невероятно плодотворной, ибо сильнейшее воздействие на умы поэта Новалиса вызвано именно его странной кончиной и его позитивным, магическим, неординарным отношением к смерти. А его воздействие намного глубже, чем можно было бы предположить, зная поверхностный характер нашей духовной жизни. При жизни Новалис был понят лишь очень и очень немногими, в более поздние времена, и даже в наши дни число его читателей невелико, однако всякий серьезный, вдумчивый человек, прикоснувшись к его чудесному, полному жизни и этой полнотой опасному духу, к пылающей одухотворенности его жизни, загорается от их глубокого пламени: близкое знакомство с Новалисом для каждого незаурядного ума становится глубоким и магическим событием, а именно — инициацией, посвящением в таинство.

Сказав, что гений есть биологический казус, я имел в виду то, что жизнь гения, то есть того, в ком тип выдающегося человека представлен наиболее удачно, почти всегда трагична и озарена мертвенным светом близкой гибели, — и это не имеет ни малейшего отношения к филистерской буржуазной теории, согласно которой гениальность всегда сродни безумию. Нет, гений, наивысшее проявление жизненной силы, потому так легко обращается в свою противоположность — смерть или безумие, что в гениальности человек осознает свое бытие как ужасное несчастье, как мощный и отважный, но не вполне удачный ход в азартной игре природы. В гении безоговорочно признают самый желанный и благородный плод на древе человечества, однако его биологическое существование ничем не защищено, и, разумеется, невозможно размножение гениев; гений рождается в самом сердце жизни, чтобы стать ее светочем и целью всех стремлений, в то время как сам он в этой жизни должен погибнуть. Таков смысл всех бесчисленных историй и легенд о рано умерших гениях, о преждевременно похищенных смертью любимцах богов.

Читая воспоминания писателя Людвига Тика и бесхитростные, трогательные — амтма-на Юста о столь рано умершем Новалисе, мы в самом тоне этих рассказов слышим глубокое эхо великого, священного, таинственного события. Они чувствовали, что рядом с ними жил и умер тот, в ком они порой видели не просто современника, такого же, как они сами, а когда — Божьего вестника, когда — призрака, но в любом случае отмеченного необыкновенной судьбой.