1933

«ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК ФИЛОСОФА»

Скоро год, как я впервые услышал о «Путевом дневнике философа» Кайзерлинга, и разговоры эти велись, в основном, в тоне чрезмерно хвалебном, но только теперь мне удалось наконец познакомиться с этой книгой. К чтению я приступил с большим интересом и не без легкого опасения, с каким мы бросаем первый взгляд на книгу, которую наши друзья превозносят без всякой меры. Первые страницы — о решении отправиться в путешествие, о плавании в Индию, о первых впечатлениях от Цейлона и Южной Индии — поддержали мои ожидания и любопытство, но вместе с ними и упомянутый потаенный страх, так как у автора этой книги я нашел едва ли не избыток остроумия и почти пугающее, почти слишком виртуозное умение проникнуться духом любого далекого нам мира! Едва прибыв в Канди, Кайзерлинг уже живет и дышит цейлонским буддизмом, словно он старик-монах, понимает и знает самые глубины учения, наслаждается своей приобщенностью к нему. А едва очутившись на материке и оставив позади Тутикорин, он уже чувствует себя в Индии как дома, быстро принимает в свою душу индуизм и в первые же дни умудряется постичь, почему буддизм, которым он еще вчера восхищался, в Индии потерпел фиаско. А вскоре он с тою же грацией, с тем же чувством справедливости, тою же почти актерской способностью вжиться в любую роль воспринимает ислам. Добавьте сюда легкость изложения, отличающую большую часть этого путевого дневника, которая восхищает большинство читателей, однако для автора может легко сделаться опасной. Наш философ мило и невинно болтает там и сям о своих впечатлениях, о том, в какое настроение приводит его путешествие или окружающая природа, и эти описания умны и приятны, но поверхностны, потому что у Кайзерлинга нет поэтического дара и его слог слабоват и отдает фельетоном, как только он пытается дать выражение не своим собственным мыслям и интеллектуальным переживаниям, а чему-то другому.

Однако все эти соображения со временем потеряли силу. В отдельности каждое из них верно, но в целом этот путевой дневник представляет собой столь из ряда вон выходящее событие, что его слабые стороны ничего не значат. Как целое эта книга — самая значительная из всех, какие появились в Германии за последние несколько лет. Сразу же скажу о главном: Кайзерлинг, разумеется, не первый европеец, но наверняка первый европейский ученый и философ, по-настоящему понявший Индию. Как бы резко ни звучала эта оценка и как бы ни было нам больно ее признать, памятуя о глубоко уважаемых нами Ольденберге и Дейссене, но так оно и есть.

То, что было давно известно об Индии многим художникам и прежде всего — так называемым оккультистам, то, чего они искали и к чему приобщались в Индии, то есть то, что для нас в Индии является ее духовной сущностью, — ничего этого, к моему удивлению, ни один из многих профессоров, путешествовавших по Индии, не рассмотрел и не изучил свободно, да и вообще не увидел. Ни один не увидел, потому что все это было для них запретно. Ведь индийская сущность, в которой все дело, была магией, была мистикой, и главным была душа, и все это еще недостаточно умерло и недостаточно стало нейтральным, чтобы европейцы, и в особенности немецкие профессора, могли отдать должное таким вещам или хотя бы принять их к сведению. Замечали их, изучали, искали и пытались воспроизвести только приверженцы оккультного знания, только мечтатели, учредители сект, теософы или жадные до острых ощущений путешественники. Теперь же эта Индия открыта Кайзерлингом и для научной мысли. Первым из всех европейских ученых он выразил простую и давно известную мысль, что индийский путь к знанию — это не наука, а психическая практика, что главное здесь умение изменить свое сознание и что люди, сформировавшие себя на этом индийском пути, приходят к знанию не благодаря вычислениям или изучению чего-либо, они видят истину своим внутренним оком, слышат ее внутренним ухом и непосредственно ее воспринимают, не пытаясь достичь ее путем размышления.

Познание и признание этой простой истины выдающимся и влиятельным европейским мыслителем будет иметь большие последствия. У Кайзерлинга, чей взгляд не зашорен, в отличие от представителей академической братии, общее со всеми оккультистами то, что он признает и всем рекомендует йогу. Как и некоторые другие европейские ищущие умы, он высказывает сожаление о том, что у нас начисто отсутствует традиция и метод выработки сосредоточенного внимания, и прозорливо подмечает, что единственный и для не-католиков, увы, недоступный метод подобного рода, какой за последние несколько столетий сумела создать Европа, это гениальные упражнения Иг-нация Лойолы.

Из всего, что сказано Кайзерлингом об Индии, эта мысль, пожалуй, будет иметь наибольшее воздействие на умы, хоть она и лежит на поверхности. Она окажет колоссальное воздействие, так как йога — это именно то, по чему Европа испытывает самый дикий голод.

При всем уважении, какого заслуживает это признание абсолютной ценности йоги, замечательно сформулированное в книге Кайзерлинга, а для большинства читателей именно оно и останется главным, что они в ней почерпнут, это мысль не новая и к тому же не самая глубокая в книге. А самое глубокое в ней — это понимание индийского благочестия, понимание набожности индуса и понимание множества его богов, понимание индийской веры, которая ничуть не смущается теми противоречиями, что свойственны всякой истинной вере, и в которой всякий бог, всякий божок, всякий миф свят, притом что ни один верующий не принимает их всерьез в нашем понимании этого слова. Здесь Кайзерлингу удалось нечто удивительное — он, европеец, приученный критически мыслить, достиг наивности индуса, проникся этой наивностью, которая внешне так сродни скепсису, но в то же время является полной его противоположностью. Эта необычайная и поистине восхитительная способность Кайзерлинга становится понятной лишь благодаря немногим исповедальным страницам его книги, где он как бы мимоходом рассказывает о своем происхождении и годах юности. Внимательно проследив путь этой необыкновенной души, мы узнаем, что с детства она уже чувствовала в себе задатки Протея, что она инстинктивно избегала любых искушений преждевременной кристаллизации и всегда находила спасение, обращаясь к идеалу бесконечно полиморфной изменчивости. Остерегусь грубо реконструировать портрет этой души по немногочисленным, отчасти почти невольным признаниям, но эта благородная, податливая, любознательная, изменчивая, подобная Протею душа и создает магию всей книги Кайзерлинга.

Надо коротко остановиться также на этическом, воспитательном значении этой замечательной книги. И в этом отношении формулировки Кайзерлинга как бы шли по пути, параллельном моим мыслям, и иные его высказывания оказались огромной радостью для меня. Вот уже четыре года в моем мире, совсем другом мире, ни одна мысль и ни одна вера не волновала мена, писателя, так сильно и так часто и ни одна не искала выражения столь настоятельно, как мысль о Боге в нашем человеческом «я» и об идеале самореализации. Нигде я не ощущал такого полного единства с Кайзерлингом, как когда читал его окончательную формулировку этой идеи, во всем самом существенном, самом жизненно важном он укрепил и подтвердил мои предположения, и часто он вел меня, поддерживал и поощрял цепким словом.