Душа ликует.

Ну что, Марк Майер, шах и мат?

Я и сама знаю, что картина притягательна: юная девушка встречает рассвет на берегу моря.

Хрупкая, изящная, она стоит спиной, слегка запрокинув голову.

На девушке нет никакой одежды, лучи солнца влажным блеском ложатся на загорелую кожу, длинные светлые волосы распущены, ступни погружены в белоснежный песок

Кажется, Марк теряет дар речи. Закусив губу, он осторожно бёрет картину и начинает её разглядывать.

Я подхожу к окну. Прислоняюсь лбом к прохладному стеклу и смотрю, как во дворе от ветра качаются ветки старого каштана.

— Это, пожалуй, хорошо, — наконец сообщает Марк, и тогда я поворачиваюсь к нему. — Она настоящая. Истинная красота. Оголённая чувственность. То, что истинно, всегда прекрасно, — после этих слов он проводит пальцем по спине девушки, а меня почему-то охватывает странное — до мурашек — волнение. — Здесь есть лишь один недостаток: девушке как будто тесно в рамках этой картины. Словно её там заточили и теперь она не может выбраться. Кто эта девушка, София?

— Это… — я раздумываю, сказать ему правду или нет. Присаживаюсь на стул и потом всё-таки решаюсь. — Это Миранда Грей.

— Героиня «Коллекционера»? — кажется, теперь он удивлен еще больше.

Я киваю.

— Я видел у тебя три издания: на английском, немецком и русском. Прочла эту книгу на трёх языках?

— Ну да, — я усмехаюсь, хотя мне совсем не смешно: сейчас Майер в очередной раз назовёт меня дурой. — Когда впервые прочитала, решила, что там какая-то ошибка. Что всё не может закончиться так несправедливо.

(По правде, я проплакала всю ночь — дневник Миранды Грей порвал мою душу в клочья, но Майеру такие подробности знать не надо).

— Это был русский перевод, и тогда я стала читать оригинал — надеялась, что там всё будет по-другому. На немецком прочла тоже. Несколько раз перечитывала, никак не могла поверить в такой конец. Мне казалось, Миранда должна была стать свободной. Познать жизнь и любовь, но только чтоб хороший мужчина её полюбил, а не как эти два коз… — осознав, что сболтнула лишнего, я прикусываю язык, но потом продолжаю. — Всё должно было сложиться иначе. Эта история не давала мне покоя и я решила…

— … создать другую реальность. Спасти Миранду Грей, — Марк заканчивает предложение за меня.

— Да. И я написала её обнаженной, потому что хотела для неё полной свободы. Свободы от предрассудков, боли, страхов, разочарований. Хотела показать рассвет её новой жизни. Но, как вы правильно заметили, мне всё равно это не удалось. Миранда Грей по-прежнему в заточении. Только теперь в моей картине.

— И давно ты пытаешься её спасти? — задумчиво спрашивает Марк и пристально смотрит на меня. При этом не насмехается, как я ожидала. Он совершенно серьёзен, но я всё равно жалею, что затеяла этот разговор. Настроение портится.

— Не важно, — я рывком поднимаюсь со стула. — Извините, но я устала и хочу спать. А вы всё-таки уезжайте. Сами видите, что мне уже лучше, — после этих слов я забираю картину и уношу её в кладовку.

Но от Майера так просто не избавиться.

— Я решил, что уеду утром, — сообщает он, когда я возвращаюсь на кухню.

— Спать собираетесь на диване?

— Я не собираюсь спать. Если у тебя еще что-то есть — рисунки, наброски — я бы посмотрел.

Я пожимаю плечами — спорить нет сил. Приношу папки и скетчбуки — пусть хоть всю ночь рассматривает. Иду в ванную, а затем — в «спальню». Задёргиваю штору и ложусь в постель.

Я думала, что заснуть не получится, ведь я и так весь день спала. Просто хотелось побыть в одиночестве и как следует всё обдумать. Но, видимо, я ещё слишком слаба, потому что очень быстро проваливаюсь в сон…

Просыпаюсь от сильной жажды. Тихо поднимаюсь с постели, проскальзываю в зал и замираю. На диване, закинув правую руку за голову, спит Майер, а вся комната, словно лоскутным одеялом, покрыта листами с моими рисунками.

Луч восходящего солнца щекочет губы Марка, и он улыбается во сне. Волосы взлохмачены, майка задралась и обнажила полоску гладкой кожи на животе с родинкой около пупка, похожей на зернышко чёрного кунжута.

Почему-то и эта улыбка, и родинка, и взъерошенные волосы делают Марка каким-то уязвимым. Можно было бы даже его нарисовать, но я никогда не рисую мужчин. Да и Марк вовсе не уязвимый, это просто свет так падает и моё воображение слишком буйное.

Я прекрасно знаю, какой он на самом деле: жестокий. Высокомерный. Бесчувственный.

Отвернувшись, иду в ванную и принимаю душ. Думала, что успею высушить волосы до того, как Майер проснётся, но когда выхожу из ванной, он уже собирает мои рисунки.

— Я устроил небольшой беспорядок…

— Я заметила.

— Я скоро уеду, но прежде… Знаешь, я тут обо всём подумал и решил сделать тебе предложение.

— П-предложение? — глупо переспрашиваю я.

Влажные волосы липнут к спине — перекидываю их на грудь. По шее пробегает холодок.

— Деловое, — Марк кладет сложенные листы на стол. — Мне кажется, у тебя хорошие задатки детского иллюстратора. Конечно, и тут заметно чужое влияние, например, Эмили Граветт. Но некоторые работы очень даже ничего — например, эта серия про енотов, — он открывает один из скетчбуков и начинает его пролистывать. — Иллюстрации к «Алисе в Стране чудес» тоже неплохо получились.

Поверить не могу. Неужели Марк Майер и правда меня похвалил? Удивлённо хлопаю глазами.

— Может, ты уже слышала: я открываю два новых направления, — продолжает он. — И одно из них — литература для детей.

— Детская литература?

Вот об этом я слышу впервые. Пытаюсь сдержать смешок, но не выходит. И почему эмоции нельзя поставить на бесшумный режим?

— Что смешного?

— Да вы же не любите детей!

— Это ты с чего взяла?

— «Дети — это преступление или наказание»? — фраза вылетает прежде, чем я успеваю подумать.

Взгляд Марка сразу становится холодным. Таким холодным, что кажется, будто комната превращается в морозильную камеру.

— Что ты сказала?

— Э-э… ничего, — я непроизвольно обнимаю себя за плечи. Майка уже полностью влажная, хочется поскорее переодеться.

— Ты что, следила за мной? — он смотрит на меня не мигая.

— Конечно, нет! Очень надо!

— Видимо, очень.

— Не следила! Нечаянно мимо проходила и услышала!

— Нечаянно подслушала одно, нечаянно наткнулась на другое… Это называется — слышу звон, да не знаю, где он.

Я чувствую, как во мне растёт раздражение.

— То есть дети, на ваш взгляд, всё-таки не преступление? И не наказание?