Ганнар-конунг поднимает вверх руку, сжатую в кулак, и гомон постепенно прекращается. Поворачивается он к Халле-ярлу, проводит рукой по волосам, тронутым сединой, и хмурится. В наступившей тишине, которую нарушает лишь треск огня, звучит конунг сурово и непоколебимо:

– Каждому из вас известны наши законы. Не станем мы сходить с этого пути, все будет сделано так, как до́лжно, но не сейчас. Восемнадцать щенков отправили мы в лес, а вернулось к нам семнадцать воинов. Так примем же их в ряды сынов Одина так, как полагается, дабы смогли они проститься с товарищем. Приготовьте костер для юного Фритхова. Проводим его к праотцам.

Конунг кивает, и двое воинов подходят к телу Фритхова и выносит его из Великого Чертога. Халле-ярл следует за ними, дабы собственными руками собрать погребальный костер для единственного сына, и спина его неестественно пряма. За грехи сына теперь отвечать отцу, но не кажется Ренэйст, что вина юноши так велика. Да, он совершил ошибку, но неужели того, что он поплатился за нее своей жизнью, недостаточно?

Отец и слушать ее не станет, если она будет просить его проявить милосердие. Ярлы же примут это за слабину, и потому Рена решает, что ни за что не останется в Великом Чертоге, когда придет время суда.

Вздрагивает, когда отец сжимает ладонью ее плечо, и оглядывается назад, смотря на тех, кто прошел испытание вместе с ней. Выглядят они сконфуженными, но нетерпение перед собственной судьбой уводит их прочь от сожалений о погибшем друге. Когда в следующий раз помыслят они о Фритхове, то будут уже не неразумными щенками, а могучими волками, гордостью своего рода. Разве виновны они в том, что произошло с ним? Должны ли они из-за этого отказываться от почестей, им обещанных?

Нет.

Двери Великого Чертога открываются вновь, впуская вместе с зимним холодом тонкую, едва ли не прозрачную старуху. Опирается она на дубовую ветвь, украшенную веревками, каменьями и оберегами. Вся она, облаченная в тряпье, с волосами, не знавшими гребня, увешана жемчужными и деревянными бусами. Руки ее покрыты незаживающими ранами, алым цветом видневшимися на бледной сморщенной коже. Ярлы кланяются вельве, прячут глаза от мутного взгляда ее, расступаясь пред слепой старухой. Останавливается она лишь перед конунгом, дочь которого поспешно отходит назад, встав подле своих побратимов. Вельва манит конунга пальцем, что-то шепчет на ухо, когда он наклоняется к ней, и, кивнув, поворачивается к ним, впиваясь в лицо каждого бельмовым взглядом.

– В полукруг, – шелестит ее голос.

Они подчиняются, и в суматохе этой Ньял мимолетно сжимает ладонь напряженной своей посестры, призывая ее к спокойствию. Приблизившись к ним, снимает вельва с пояса своего небольшой холщовый мешочек, ослабляет узел и протягивает вперед.

– Зубы.

Луннорожденные отдают ей свои трофеи. Едва последний троллий зуб падает на дно, изогнутые пальцы старухи стискивают мешочек с такой силой, словно бы кто-то желает вырвать его из ее рук. Наблюдая за тем, как вельва, запустив вторую руку внутрь, ощупывает каждый зуб, Ренэйст облизывает губы, потрескавшиеся на морозе до кровавых ранок. Вельва шепчет что-то себе под нос на языке, им незнакомом, и юные волчата переглядываются, нервничая.

Но старуха, жуя губы, задумчиво кивает седой головой. Убрав мешочек обратно, забрав зубы, она покрепче сжимает кривыми пальцами шершавое дерево своего посоха и благосклонно кивает. Подойдя к столу, женщина ставит на него глубокую ступку, которую извлекает из мешочка, что оттягивает ее пояс. Не глядя на них, кидает она в ступку куски угля, которые толчет в порошок, шепча древние заговоры. Окунув в толченый уголь скрюченные пальцы, вельва подходит к ним, нанося на лица каждого древние знаки. Руны расцветают на полотнах их ликов, и Рен вздрагивает, едва холодная длань старухи касается ее кожи. Она чертит у нее на лбу руну – Волчице кажется, что это Раидо, – ведет линии по скулам, от нижней губы, окрашенной в черный цвет, вертикально вниз по подбородку до самой шеи, остановившись лишь у ключиц. Едва вельва отходит к Ове, натянутому, словно тетива, Ренэйст скашивает взгляд на Ньяла. Олафсон так же смотрит на нее, и меж прядей рыжих волос, падающих ему на лицо, видит она предначертанную ему руну.

– Эйваз? – спрашивает он одними губами. Посестра подтверждает его догадку кивком, и он не сдерживает гордой усмешки. – Раидо.

Ренэйст не успевает подумать о том, почему ей досталась именно эта руна; нанеся знаки на лицо Хейд, стоявшей последней, вельва вновь отходит к столу. Несмотря на то что слепая старуха стоит к ним спиной, никто из луннорожденных не решает посмотреть на того, кто стоит рядом. Во все глаза наблюдают они за продолжением ритуала.

Едва старуха подает знак, солнцерожденные служанки торопливо подносят ей глубокую деревянную миску, которую наполняют молоком яка. Вельва растирает в ладонях несколько высушенных листьев дурман-травы, которые кидает в питье. Рабыня подносит миску первому юноше, а подошедшая вельва вкладывает в руку его ритуальный стилет, сделанный из бычьей кости.

– Режь руку, воин, – велит она. – Напои побратимов своей кровью.

В неуверенности смотрит он на волчат, не сводящих с него взглядов, полных волнения и любопытства, и не смеет отказать. Обхватив лезвие ладонью, юноша резко дергает, зашипев сквозь зубы, и из сжатого кулака его в молоко капает алая кровь.

Трижды в жизни дети Луны режут запястья, признавая воина другого рода своим братом, и лишь единожды – ладони, связывая жизнь свою с жизнями тех, с кем прошел испытание. Так каждый из семнадцати режет ладонь, наполняя чашу, и молоко становится розоватым от их крови. Передав нож Ове, опускает Ренэйст взгляд на свою руку. Сильно провела она ножом по бледной коже, наверняка останется шрам, но важно ли это? На душе у нее до сих пор неспокойно, и, взволнованная, не ощущает она того триумфа, которого желает. Вот она, женщина среди юных воинов, равная им, но не испытывающая никакой радости.

Все потеряло смысл, словно она – все то же напуганное дитя на тонком льду.

В нос ей совершенно неожиданно ударяет металлический запах дурман-травы. Качнув головой, Ренэйст отшатывается, но вельва упрямо протягивает ей миску, держа ее в дрожащих руках.

– Пей, конунгова дочь, посвяти себя Одину!

Принимает Рена чашу из рук вельвы и немигающим взором смотрит на плещущееся в ней молоко. Питье пахнет яком и кровью, но дурман-траву чувствует она ярче всего. Закрывает воительница глаза и делает глоток, чувствуя, как соленая жидкость стекает по горлу. Словно бы глотнув морской воды, она еле справляется с тошнотой и возвращает миску довольно кивнувшей старухе, что сразу же обращает взор слепых глаз на Товесона.

Голова идет кругом, становится невыносимо душно, и Ренэйст кажется, что она умирает. Старается твердо стоять на ногах, но ее ведет из стороны в сторону, и стены Великого Чертога кружатся перед глазами. Она чувствует себя так, как некогда, когда радостный отец с громогласным хохотом кружил ее на руках в этой самой зале, и словно бы издалека слышит Ренэйст детский свой смех.