мог вытащить ван Лиира из постели или даже – он имел такое право как староста барака – выгнать его из госпиталя. Но ничего подобного он не сделал, наоборот – позволил тому торчать в штюбе вместе с психами. Впрочем, даже самые порядочные люди после нескольких лет, проведенных в лагере, обретают свое собственное «чувство справедливости». По-голландски их называют «оседлавшими игрушечную лошадку» – в том смысле, что они начинают относиться к своим дурацким обязанностям с небывалым энтузиазмом. Скользкий как уж этот Пауль, из любого положения вывернется.

Так что ван Лиир остался в списке и отправился вместе с остальными на следующий день.

В одиннадцать часов утра за ними пришли грузовики, сопровождаемые толпой эсэсовцев такого ранга, какого Ханс за все время, проведенное в госпитале, ни разу не видел. Там были и начальник лагеря в сопровождении раппортфюрера, и лагерный врач с санитаром по делам здравоохранения, и множество других эсэсовских чинов, да и шоферы грузовиков были штурмовиками, одетыми в ту же черную форму. Они энергично жестикулировали и выглядели чрезвычайно нервными и возбужденными.

«Нет, – подумал Ханс, – это нисколько не похоже на нормальный перевод больных в специальный госпиталь, как сказал им вчера санитар!»

Староста барака взял в руки список с именами и номерами жертв. Они должны были как можно быстрее выстроиться в очередь, получить по паре штанов и сандалии и погрузиться в грузовики.

Тяжелых больных, которые не могли ходить, приносили на носилках фельдшеры. Когда они недостаточно быстро тащили носилки, то эсэсовцы отпихивали их, а после сами хватали несчастных и забрасывали их в кузовы грузовиков, как дрова. Собственно, они не были слишком тяжелыми. Здоровый, крепкий мужчина, который в момент ареста мог весить, скажем, восемьдесят килограммов, после голодного времени, проведенного в лагере, весил не больше пятидесяти, а люди с обычным телосложением оказывались не тяжелее тридцати восьми килограммов.

Существует закон природы, согласно которому, когда человек худеет, его сердце и мозг сохраняют свой вес дольше, чем остальные части тела. Поэтому большинство больных прекрасно понимали, что с ними собираются сделать. И они все еще очень хотели жить. Многие кричали и жаловались фельдшерам. Один мальчишка лет шестнадцати бросился на охрану. К нему подошел эсэсовец и ударил его плеткой. Но мальчишка продолжал кричать и вырываться, и тогда эсэсовец ударил его сильнее. Однако германская педагогика на этот раз все-таки не сработала.

Видели ли вы когда-нибудь пьяного в хлам мужика, пытающегося побоями унять скулящую собаку? Но собака только воет все громче и громче. Хотя человек пьян, он чувствует, что вой собаки оправдан и в нем слышится обвинение в жестокости. Такой человек не способен почувствовать раскаяние, но вой собаки вызывает дискомфорт, который ему приходится маскировать все возрастающей жестокостью. Удары все сильнее и вой все сильнее, пока он не забьет ее до смерти. И тогда пес, по крайней мере, лишится возможности обвинить человека в жестокости.

Вот так и эсэсовец бил мальчишку все сильнее, а мальчишка орал все громче. Пока эсэсовец наконец не схватил его, как мяч, и не швырнул в кузов. И только тогда наконец стало тихо.

Ханс стоял в коридоре первого этажа перед дверью Первой штюбе и размышлял. Нет, от эсэсовцев, которых и людьми-то назвать язык не поворачивается, не удастся добиться истинного раскаяния, даже если их когда-нибудь призовут к ответу. «Справедливое наказание» только увеличит градус их ненависти, и, хотя они могут притвориться, что изменились в лучшую сторону, ничто не может помешать им сговориться снова, как только их из соображений гуманизма выпустят на волю. Для них подходит только одно наказание: смертная казнь, потому что новое, здоровое общество надо будет непременно оградить от подобных типов.

Ханс сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, чтобы сдержаться. Любое сопротивление, даже простое проявление сострадания, означает самоубийство, причем бессмысленное. Во время одной из предыдущих «селекций» нашелся фельдшер, который попытался помочь одному из несчастных. Эсэсовцу, который занимался селекцией, не понравилось, что весь процесс застопорился из-за одного человека. Но фельдшер запротестовал. И тут подошел лагерный врач, внес в список его номер, и фельдшер отправился в грузовик вместе с остальными.

Тем временем в коридоре появился ван Лиир. Он медленно прошел мимо Ханса, опустив голову. На нем была какая-то вонючая рубашка и хлюпающие при каждом шаге сандалии; вся его высокая, тонкая фигура с безвольно болтающимися руками производила жуткое впечатление. Казалось, смерть, которую он готовился встретить, уже поселилась внутри его. Он хотел что-то сказать Хансу.

Но у Ханса не хватало мужества, он чувствовал собственное бессилие. Он знал, о чем ван Лиир хочет спросить, но не знал, что ему ответить. Поэтому он отвернулся и шагнул в Первую штюбе.

Это было бегство, трусливое бегство. Попав в Первую штюбе, он спрятался за большой, сложенной из кирпича печью, но все-таки не смог унять свое болезненное любопытство и подошел к окну.

Погрузка уже закончилась, борта грузовиков были подняты и заперты, эсэсовец забрался на заднюю скамью, и грузовики были готовы отправиться в Биркенау. Ханс вцепился руками в подоконник. Он слышал, как поляки громко спорили, лежа в постелях. Ему очень хотелось закричать; им овладело странное чувство, будто кто-то сможет услышать его крик и явиться на выручку. Но ни звука не сорвалось с его губ. Слезы стояли в его глазах. И тут кто-то положил ему руку на плечо. Это оказался Циммер, толстый поляк из Познани.

– Ах, малыш, им больше не на что жаловаться. Они спели свою песню, свой Плач Иеремии.

Ханса трясло, и Циммер почувствовал это.

– Пошли, ты ведь должен быть сильным. У тебя есть цель, помни об этом. С тобой все будет в порядке, пока ты здесь, с нами. Ты молод и силен, и ты знаешь, что главный врач барака к тебе хорошо относится.

– Ты прав, Циммер. Я не из-за себя расстроился, а из-за этих людей, которые, как полные дураки, сами пошли на смерть.

Циммер грустно улыбнулся.

– Тысячи… да что там тысячи – миллионы пошли на смерть, и это выглядело точно так же. Ты их всех оплакивал? Просто теперь подобное случилось прямо у тебя на глазах, вот ты и расстроился. Но я все понимаю, знаешь ли. Ты пока что совсем мало видел по-настоящему страшных вещей. А я… Когда немцы вперлись к нам в Польшу, в 1939 году, они врывались в дома евреев. Мужчин сгоняли всех вместе и отправляли в концентрационные лагеря, а женщин – насиловали. И расовая теория совершенно не мешала им совокупляться с «нечистыми» еврейками. Я сам видел, как они хватали маленьких детей за ножки и убивали,