у художественного музея, Маша слушала мягкий голос старика:

– Одно название, что коммуналка. Дом идет под снос, в квартире никто не живет… – в захламленной комнатке изо рта шел пар. Маша поняла, что в доме отключили отопление и электричество:

– Иван Григорьевич готовит на керосинке и укрывается тулупом, – подумала девушка, – впрочем, он жил в ските, в Сибири… – зубы Маши постукивали не только от холода:

– Если бы папа и мама знали, что я делаю… – она сжала заледеневшие пальцы, – они бы… – Маша не могла представить, что сказали бы родители:

– Ничего бы не сказали, – разозлилась она, – меня отправили бы в больницу для умалишенных, как Зою. Но я не могу, не могу иначе…

Водопровод в деревянном, покосившемся двухэтажном доме, неподалеку от улицы Чкалова, еще работал. Налив ей горячего чая, Иван Григорьевич вздохнул:

– Я мог бы и сам тебя окрестить, да и ты сама могла бы. У старообрядцев так принято. Но я, все-таки, не старообрядец, так что не волнуйся. Отец Алексий, из церкви Петра и Павла, все сделает. Он надежный человек. Он вышел на свободу только прошлым годом, после десятки в лагерях… – священника у Петра и Павла арестовали первым послевоенным летом:

– Пока шла война, людоед заигрывал с церковью, – хмуро сказал Иван Григорьевич, – в храмах устраивали молебны за победу, собирали пожертвования. После Победы, дело пошло по-другому… – Иван Григорьевич уверил Машу, что священник узнает только ее имя:

– Фамилии твоей я ему не скажу, да он и сам этим не поинтересуется, – заметил старик, – я стану твоим восприемником от купели. Вообще положено двое крестных, но так тоже можно… – он дал Маше маленькую, затрепанную брошюрку церковного календаря:

– Это будет твой день ангела, – коротко улыбнулся старик, – ближайшие именины Марии… – он заговорил нараспев:

– Однажды Господь был в Вифании и здесь одна женщина именем Марфа пригласила Его в свой дом. Сестра же Марфы, Мария, села у ног Иисуса и слушала поучения Его. Между тем Марфа хлопотала как бы получше угостить Господа и, подойдя к Нему, сказала: Господи, или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить! Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется от нее…

В полутьме Маша натолкнулась на загремевший, жестяной таз:

– Благая часть, которая не отнимется от меня… – она вспомнила стихотворение Лермонтова:

– Иван Григорьевич тоже его знает. Он объяснил, что теперь у меня появится святая заступница, преподобная Мария Вифанская, сестра Марты… – Маша подумала о приемной сестре:

– Нашу Марту, конечно, не крестили… – она рассказала Ивану Григорьевичу о благословении Зои. Старик отер костяшкой пальца заблестевшие глаза:

– Видишь, милая, твое решение угодно Господу. Сама мученица наставила тебя на путь истинный. Она, Господь наш, Иисус Христос, Богородица, святой Николай Угодник…

Оставшись в нижней рубашке, сняв чулки, Маша переступила босыми ногами по холодным половицам. Отец Алексий и Князев забрали второй таз, пообещав наполнить его подогретой водой. На полки в комнатке прилепили тонкие свечи. Уютно пахло воском и ладаном.

Услышав, что вода будет теплой, Маша помотала головой:

– Не надо, отче… – Князев научил ее правильно обращаться к священнику, – пусть будет так, как будет… – ей не хотелось никаких поблажек. Замерев, слушая свое сбивчивое дыхание, Маша уловила далекий голос:

– Правильно, милая. Но все только начинается, у тебя впереди долгий путь… – девушка поняла:

– Это матушка Матрона, Иван Григорьевич о ней рассказывал. Именно она поручила ему найти меня, сказать, что мои родители, вовсе не мои… – Маша подышала на руки:

– Все равно я этому не верю. Я не собираюсь искать какого-то Волка. Хотя все в жизни случается. Саша только несколько дней назад узнал, что он внук Горского… – Иван Григорьевич прочел о реабилитации Горского, в воскресной газете:

– Я его встречал, в Забайкалье, – только и сказал старик, – на гражданской войне… – Маша подозревала, что Князев сражался вовсе не на стороне большевиков:

– Саша все воскресенье только и говорил, что о Горском… – с отвращением, вспомнила она, – рассказывал, как его дед сжигал церкви, за Байкалом… – к их визиту сотрудники художественного музея успели достать из запасников спрятанный портрет Александра Даниловича:

– Им позвонили, предупредили, – поняла Маша, – картину не уничтожили потому, что на холсте изображен и Ленин… – умерший до войны художник Бродский написал двойной портрет. Горский сидел у фортепьяно, Ленин облокотился на инструмент. Маша узнала ноты «Аппассионаты»:

– Любимая соната дедушки, – гордо сказал Саша, – Ленин слушал его игру… – Маше не хотелось думать о Ленине и Горском:

– Не в день моего крещения… – на ладони девушки лежал латунный крестик, на тонкой цепочке, – Иван Григорьевич научил меня молитве, моей святой заступнице… – Маша зашептала:

– Избранные от Бога служительницы благодати, праведного Лазаря боголюбивые сестры, Марфа и Мария, вы деянием и разумением в вере и любви Христу последовали и ныне с ликами святых жен пребываете… – она почувствовала спокойное тепло:

– Сейчас все правильно, все, как надо… – в дверь кладовой постучали. Она услышала голос отца Алексия:

– Мы можем зайти… – Маша шагнула вперед:

– Да, – громко, уверенно отозвалась она, – да, я готова.

Эпилог

Британия, лето 1956 Харидж

Соленый ветер трепал холщовую занавеску в комнатке пансиона, шевелил кудрявые, рыже-золотые волосы спящего на кровати мальчика. Рядом устроился пес, тоже рыжий, с белыми лапами. Острые уши подергивались. Шетландская овчарка уткнула нос под бок ребенка.

В углу стояло два кожаных саквояжа, с багажными бирками, поверх положили аккуратно выписанную квитанцию:

– Шесть мест груза, паром Харидж-Осло, мистер и миссис Эйриксен. Отправление 30 июня…

Из-за приоткрытой двери раздался немелодичный свист. На плите, в кухоньке, зашумел чайник. Шелти, заворчав, приподнял голову, мальчик зевнул. Расстегнутая фланелевая пижама, с мишками, сползла с плеча. В сером рассвете, на спине ребенка виднелись сгладившиеся шрамы, от ожогов. Он потер кулачками лазоревые глаза:

– Инге встал, – сообщил мальчик собаке, – это он свистит. У него нет слуха, совсем, как у меня… – ребенок хихикнул, – у Сабины тоже нет, но это мужской голос… – с кухоньки потянуло кофе и табаком. Босые ножки прошлепали по деревянным половицам, Шелти побежал следом:

– Ты работать будешь, Инге… – мальчик прислонился к косяку, – можно с тобой…

Дважды магистр наук, физики и математики, новый студент докторантуры, в Кембриджском университете, покуривал над плитой, следя за стальным кофейником. Рыжие волосы растрепались, Инге носил одни пижамные штаны. Повернувшись, он улыбнулся:

– Ты зачем в пять утра вскочил, Ник? Паром уходит только в полдень. Мы собирались в десять позавтракать и отправиться в порт… – в Харидж приехали Клара и тетя Марта:

– Дядя Максим бы тоже приехал, – вспомнил Инге, – но у него очередное заседание суда… – добившись, три года назад, компенсации для пострадавших от наводнения жителей Хариджа, адвокат Волков обнаружил себя погребенным под десятками похожих дел:

– Но дядя Максим только рад, – подумал Инге, – он делает себе имя, что называется…

Ник, независимо, проследовал к столу. Шелти прошмыгнул в открытую на лестницу дверь. Они сняли два этажа маленького пансиона, в центре Хариджа. Шелти сам гулял, выбегая на узкую, вымощенную брусчаткой улицу, и возвращаясь обратно.

Инге бросил взгляд в окно. В низком, затянутом тучами, небе, кружились чайки:

– Прогноз обещал, что сильного ветра не ожидается. Впрочем, мы с Сабиной и не страдаем морской болезнью, в отличие от Адели…

Сестра осталась в Лондоне, попрощавшись с ними пару дней назад. На следующей неделе должна была состояться премьера нового фильма, «Достичь небес», о герое войны, летчике, потерявшем ноги, полковнике Дугласе Бадере. Адель записывала песни, для картины. По просьбе Бадера, фильм посвятили памяти его друга, погибшего в Берлине Ворона, генерала Стивена Кроу:

– Густи и юный Ворон тоже не приехали сюда, из-за премьеры, – Инге снял с плиты кофе, – но, все равно, мы