– Может быть, удастся добиться бредовых высказываний, хотя пока она ничего не говорит. Губы шевелятся, но это, скорее всего, рефлекторное движение… – по мнению Лунца, девушка страдала острой кататонической шизофренией, с онейроидным синдромом:

– Бреда и галлюцинаций мы от нее не дождались, она в стадии мутизма, но это скоро пройдет… – черная трубка телефона подпрыгнула. Лунц откашлялся:

– Слушаю вас, товарищ генерал… – он просил разрешения перевезти Z в Москву. Вчера Лунц послал на Лубянку отчет, о решении консилиума. Голос Серова был уверенным, спокойным:

– В столицу она не поедет, то есть ее не повезут, – распорядился генерал, – обеспечьте доставку груза на куйбышевский военный аэродром… – за Z присылали особый самолет. Удерживая плечом трубку, Лунц протер пенсне полой халата:

– Товарищ генерал, при всем уважении к армейским коллегам, у них недостаточно опыта… – Серов оборвал его:

– Подготовьте сопроводительные документы и передайте груз по назначению, больше от вас ничего не требуется… – Лунц решил не спорить. Дверь кабинета заскрипела, робкий голос поинтересовался:

– Можно забрать посуду, товарищ профессор… – на пороге маячила стройная девушка, в сером халате и косынке. Не отрываясь от трубки, Лунц махнул рукой. Порывшись в кармане, щелкнув зажигалкой, он проводил взглядом белокурые косы:

– Раньше я ее не видел в отделении. Впрочем, кто обращает внимание на санитарок… – затянувшись папиросой, он взял блокнот:

– Записываю, товарищ генерал. Время прибытия рейса…

Маша Журавлева не донесла поднос до открытой двери кладовки. Оглядевшись, девушка сунула грязную посуду на нижнюю полку прикрытой марлей сестринской тележки.

Ей надо было торопиться. Иван Григорьевич остался у ограды больницы. Князев ожидал, пока Маша, сняв халат санитарки, надев самое невидное пальто, выйдет наружу. Сердце девушки отчаянно колотилось:

– Надо пройти в палату, пока милиционеры не вернулись с обеда… – в конце коридора виднелись белые двери, с цифрой «7».

– Счастливое число, – подумала Маша, – значит, все сложится хорошо… – она и сама до конца не верила тому, что делает. По словам Ивана Григорьевича, матушке Вере, как звали встретившую Машу на заднем крыльце, пожилую женщину, появляться в палате было нельзя:

– Она медсестра, в больнице, – хмуро объяснил старик, – если милиционеры застанут ее рядом с Зоей, ее уволят… – Маша кивнула: «Я понимаю». Князев вздохнул:

– Речь не только о ней самой. В больницу могут попасть другие верующие, матушка нужна на своем месте. Тебя никто не видел, никто не знает… – Машино пальто валялось в кладовой. Матушка снабдила ее серым халатом и косынкой санитарки. Маша решила, что московский профессор надежно засел в кабинете главного врача. Сестры, на коридорном посту, тоже отправились в столовую.

Девушка вдыхала назойливый аромат лекарств и дезинфекции:

– Мне надо сказать Зое, что ее не бросили, и тотчас уйти. Иван Григорьевич велел не рисковать…

До отъезда отца в командировку, Маша, незаметно, старалась слушать разговоры родителей. При них с Мартой мать и отец такого не обсуждали, но Маша, затаившись у двери кабинета, узнала, что Зою хотят отправить в Москву:

– Иван Григорьевич такого не допустит, – она медленно пошла к палате, – он считает своим долгом выручить Зою из беды…

Маша старалась не думать о кольце со змейкой, спрятанном среди белья, о неизвестном ей Волке, якобы ее отце. Она вспомнила далекий, женский голос, в комнате на улице Чкалова:

– Моя мать стала дымом… – Маша сглотнула, – но это неправда, ошибка. У меня есть папа и мама, мои настоящие родители… – девушка остановилась:

– Но если и меня усыновили, как Марту? От Марты ничего не скрывают. Она знает, что ее родители погибли, что мы ей не родная семья. То есть теперь родная… – Маше стало неуютно, по спине пробежал холодок:

– Матушка Вера работала в клинике при мединституте. Я родилась именно там, весной сорок второго года. Она ухаживала за мной, она помнит мою маму. Но если ребенок папы и мамы умер? Если они меня взяли в семью, новорожденной, ничего мне не сказав… – Маша вспомнила своего тренера по конному спорту, в Москве:

– Он говорил, что у меня аристократическая повадка, что я словно выросла в седле. Но папа и мама происходят из рабочих, пролетариев, из беднейших крестьян. Папа вообще родился в деревне… – с появлением в семье Марты, Маша обратила внимание на манеры приемной сестры:

– Ей было три года, а она ела ножом и вилкой, как и я, в детстве. Мама шутила, что меня не надо было ничему учить. Когда я села за стол, я все умела. Может быть, Марта родилась не в русской семье, но я… – Маша подавила желание развернуться и уйти, – я появилась на свет в Куйбышеве. Откуда здесь взяться иностранцам? Хотя мама рассказывала, что в Куйбышев эвакуировали дипломатов и журналистов. Ее соседкой была испанка, коммунистка, бежавшая из страны после победы Франко… – Маша вздохнула:

– Оставь. Все это чушь, я дочь своих родителей, а вовсе не какого-то неизвестного Волка… – дверь палаты заперли, но в кармане халата Маши лежала длинная шпилька. Открывать замки ее научила приемная сестра. Марта, в шесть лет, отлично управлялась не только с замками, но и вообще с техникой:

– Она даже может поставить новую розетку и сменить лампочку… – Маша орудовала шпилькой в замочной скважине, – я думаю о Марте потому, что волнуюсь… – она сказала Князеву, что выполнит его просьбу, но больше с ним встречаться не станет:

– Я это делаю потому, что мне жаль Зою, – сухо сказала Маша, – но с вами я видеться больше не хочу… – Князев отозвался:

– Не хочешь, не надо, Мария. Но увидимся мы, или нет, сие только в руке Божьей… – замок щелкнул. Маша, неуверенно, заглянула внутрь. Ей, почему-то, казалось, что Зоя и здесь будет прижиматься к стене:

– Но матушка Вера говорила, что ее держат привязанной к койке. Бедная девушка… – Маша всматривалась в бледное лицо, над серым одеялом, на светлые, как у нее самой, волосы, выбившиеся из-под больничной косынки. Ей пришло в голову, что она может остаться в палате, вместо Зои:

– Мы похожи, только она ниже ростом. Но Зою никак отсюда не вывести, она не ходит… – под одеялом Маша заметила очертания иконы. Девушка не выпускала из рук образ. К ее носу, от капельницы, стоящей рядом с кроватью, тянулись две трубочки:

– Ее кормят через зонд, она сама не двигается… – опустившись на колени у изголовья, Маша увидела, что синеватые губы девушки шевелятся. Прошептав: «Не бойтесь, милая, вас скоро отсюда выручат», Маша застыла.

Одеяло задергалось. Зоя напряглась, словно пытаясь подняться с койки:

– Но она ведь словно камень, или статуя… – Маша не успела отстраниться:

– Я не верю, она не… – на нее смотрели голубые, затуманившиеся глаза. Зоя повернула голову. Ремень, с треском, лопнул. Тонкая рука поднялась, удерживая небольшую икону:

– Не сгинь во тьме… – Маша услышала знакомый, женский голос, – не пропади в пучине, Мария, вырвись из-под земли сырой. Ищи отца, ищи Волка… – голос исходил не от Зои:

– Радио, – поняла Маша, – как будто это радио. Зоя не сама говорит… – зубы девушки застучали, голова закружилась. Икона, качнувшись, осенила Машу крестным знамением:

– Это тоже делает не Зоя… – успела подумать Маша, – она где-то в другом мире. Она меня перекрестила, то есть не она… – девушка уловила почти неслышный шепот:

– Иисус умер за грехи наши. Иди, Мария, иди ему навстречу… – сердце Маши беспорядочно забилось. Не смотря на койку, за спиной, не вслушиваясь в далекий голос, девушка выскочила в коридор.

Наташа Журавлева попросила водителя такси остановить машину рядом с деревянным навесом, конечной станцией автобуса. Отсюда до больницы было еще минут десять хода. Тропинка вела по заваленной сугробами, боковой аллее ныне заброшенного парка. К госпиталю вела и наезженная дорога, но Наташа не хотела появляться у главного подъезда. Матушка Вера обещала встретить ее на аллее и провести в больницу через служебный двор. Пальцы, с алым маникюром, протянули шоферу купюру:

– Ждите меня здесь, я через полчаса вернусь… – визит к Зое обещал стать коротким.

Наташа надела старое, сшитое в Москве, после войны, пальто. Вещь болталась в груди:

– С отпуском