Григорьевич, при всем уважении к вашей старости… – она помолчала, – к вашей вере, вы сами говорили, что матушка была слепа, от рождения. Как она могла знать какого-то Волка, или, тем более меня… – Маша вскинула на плечо изящную сумочку:

– Вы его не знаете, а я знать не хочу. Иван Григорьевич, у меня есть родители, они меня вырастили и воспитали. Я от них никогда не откажусь… – Маша вздернула твердый подбородок, – да и незачем отказываться, я их дочь… – помня о секретности, окружавшей погибших родителей Марты, о приемной сестре она вообще не говорила:

– Если он следил за нами в парке, я объясню, что Марта, дальняя родственница, она гостит у нас… – о Марте речь не заходила.

Иван Григорьевич тоже встал, нацепив на седую голову заячий треух:

– Неволить я тебя не стану, Мария, – серьезно сказал Князев, – однако попрошу тебя, о помощи… – Маша вспомнила мертвенно-бледное лицо Зои, росчерк алой помады, на губах:

– Иван Григорьевич сказал, что Зоя только немногим старше меня, – вспомнила Маша, – она, скорее всего, сейчас в психиатрической лечебнице, бедная… – снегирь, вспорхнув, уселся на ветвь рябины. Маша, растерянно, ответила:

– Мне очень жаль Зою, Иван Григорьевич, но что я могу сделать… – Князев вздохнул:

– Твой… – он запнулся, – отец, член бюро обкома партии, я прочел о нем в «Волжской коммуне». Он должен знать, где Зоя, что с ней… – серые, в глубоких морщинах глаза, взглянули на Машу:

– Иисус заповедовал нам помогать страждущим, милая… – Маша отозвалась:

– Хорошо, Иван Григорьевич. Ждите меня завтра, у этой скамейки. Я постараюсь что-то выяснить… – она быстро пошла по дорожке к главной аллее парка. Князев перекрестил стройную спину девушки, белокурые косы, выбившиеся из-под шапочки:

– Господи, не дай ей блуждать во тьме. Пусть она обретет веру, пусть найдет истину, на своем пути.

Скромная церковь апостолов Петра и Павла стояла в глубине занесенной снегом, тихой улочки Буянова, бывшей Сенной. В прошлом веке храм возвели на личные средства самарского богатея, торговца зерном Головачева. После революции кафедральный, Вознесенский собор, закрыли, в Покровском соборе обосновались обновленцы. В окраинную церквушку стали потихоньку стекаться истинно православные верующие.

До войны священников у Петра и Павла, несколько раз, арестовывали, но летом сорок первого года одного из бывших настоятелей выпустили на волю, вернув на прежний пост. Церковь, как и Покровский собор, отремонтировали. В храме служили молебны за победу советского оружия над фашистами, собирали пожертвования, на нужды армии. Даже через десять лет после конца войны, над конторкой, где продавали свечи, красовалась выцветшая телеграмма. Давно умершего настоятеля и паству благодарили за взнос, в дело борьбы против нацизма.

Торговала свечами, и принимала записочки с именами здравствующих и усопших, пожилая, поджарая женщина. На службах она появлялась в черном, монашеского покроя платье, при платке. Бывшая медсестра клиники при мединституте, после войны тайно приняла постриг. Женщина ездила в один из немногих открытых монастырей, в Пюхтицкую обитель, в Эстонию. После пострига она, по благословению духовника, стала сестрой в городской психиатрической лечебнице.

Длинные пальцы перебирали записочки. Она, краем уха, слушала спевку хора:

– До обедни еще час, пока в церкви тихо… – заканчивался Рождественский пост, – да и на обедню ходят одни старики со старухами… – у медсестры сегодня был выходной день. Заутреня в храме тоже не отличалась многолюдностью:

– Сюда, хотя бы, не посылают осведомителей, как в Покровский собор, – подумала медсестра, – хотя, в последние два дня и здесь все кишело милицией…

Храм стоял неподалеку от улицы Чкалова. Настоятель церкви был одним из священников, отслуживших молебен, у забора дома. Медсестра и сама побывала в комнате, откуда скорая помощь увезла мученицу, как стали в городе говорить о Зое.

Сложив записочки, она полистала церковный календарь, издания Московской патриархии:

– 26 февраля, память преподобной Зои Вифлеемской. Святая жила в Кесарии Палестинской и была блудницей. Обращенная ко Христу преподобным Мартинианом, она раскаялась в грехах и поступила в монастырь в Вифлееме, где в строгих подвигах прожила двенадцать лет, до кончины…

Верующие не знали, крестили ли работницу трубного завода, комсомолку Зою Карнаухову. На всякий случай, священники стали возносить молитвы преподобной Зое:

– Она попыталась соблазнить святого Мартиниана. Праведник, дабы избежать падения, на ее глазах шагнул в горящий костер… – медсестра не была уверена, что Зоя доживет до своих именин:

– Сегодня четвертое января, она четыре дня в больнице, но не проглотила и крошки… – девушку держали в охраняемой палате. За четыре дня прошло четыре консилиума. Вчера в клинику приехали спешно вызванные специалисты, из Москвы, во главе с доктором медицинских наук Лунцем. Светило появился в больнице в форме полковника внутренних войск:

– Они все работают в институте Сербского… – медсестра слышала, что Зою собираются перевести в столицу, – в отделении, где содержат так называемых сумасшедших, то есть нормальных людей, арестованных за веру… – ходили слухи, что на вчерашнем консилиуме профессор Лунц орал на местных врачей:

– Он считает, что Зоя симулянтка. Она разыгрывает кататонию, намеренно отказывается от пищи. Ему объяснили, что Зое невозможно делать уколы, иголки ломаются об ее руки, а он сказал, что именно затем и придумали зонд. Сегодня ее попытаются кормить насильно… – медсестра поежилась.

Инок Иоанн, Иван Григорьевич Князев, обедая у нее, туманно сказал, что постарается выручить Зою из беды. Медсестра вздохнула:

– Но как? Милиция стоит только у ее палаты, в вестибюле дежурит вахтер, и больше никого. Но Зою еще надо вывести из больницы… – Князев хотел переправить девушку в сибирские скиты:

– У него может появиться помощь, с проходом больницу. Иван Григорьевич надеется, что Зоя еще придет в себя. Вряд ли… – медсестра покачала головой, – да и как ее везти куда-то? Она не ходит, не шевелится, ей надо менять пеленки…

Женщина вздрогнула. Над закапанной воском стойкой появилась ухоженная, с алым маникюром, рука. От воротника мехового пальто, из богатой чернобурки, пахло сладкими духами. Посетительница, робко, пробормотала:

– Возьмите, матушка… – сестра не стала ее поправлять:

– За здравие раба божьего Михаила, отроков Александра и Владимира, девиц Марии и Марфы, за упокой рабы божьей Антонины… – она вскинула глаза.

За почти пятнадцать лет лицо женщины не изменилось, только сильно округлилось. Из-под зимней шляпки, с кокетливой брошкой, выбивались крашеные, светлые локоны. Медсестра заметила мелкие морщинки, у щедро накрашенного помадой рта:

– Тогда ей было двадцать четыре. Жена старшего майора госбезопасности Журавлева. Она родила девочку, в один день со своей соседкой. Дочку соседки я крестила Марией, но она умерла. И Журавлева свою дочь назвала Машенькой… – медсестра велела себе молчать:

– Она меня не узнает, и не надо. Но ведь она может помочь. Ее муж, наверняка, крупный чин, какой-нибудь генерал. Не стой над кровью ближнего, как в Писании говорится. Мы должны спасти Зою…

Приняв записочки, медсестра поднялась: «Здравствуйте, Наталья Ивановна».

Наташа Журавлева понятия не имела, что массивное, серого гранита здание театра оперы и балета, на главной городской площади, имени Куйбышева, выстроено на месте взорванного в начале тридцатых годов кафедрального собора Христа Спасителя.

Пухлые пальцы, с аккуратным маникюром, шелестели программкой, на атласной бумаге:

– Как в Москве. Женщины, ухаживавшие за матушкой Матроной, рассказывали, как взорвали собор на Метростроевской… – о самарском храме упомянула Вера, как попросила ее называть женщина в церкви. Наташа не сразу поняла, кто перед ней. Узнав медсестру, она обрадовалась:

– Она первой ухаживала за Машенькой. Когда дочка Антонины Ивановны умерла, она утешала меня, приносила успокоительное… – после смерти безымянной девочки, Наташа так рыдала, что врачи боялись пропажи молока:

– Но все обошлось, – вздохнула Журавлева, – если бы я знала имя малышки, я бы подала и за нее записочку… – Наташа всегда упоминала покойную соседку и просила за здравие Володи. Мальчик остался в ее памяти маленьким, серьезным ребенком:

– Он помогал, с Машенькой, купал ее, укачивал. Он просил рассказать ему сказку, на ночь… – Наташа прижала к себе уютно устроившуюся на бархатном диванчике Марту. После первого отделения балета Маша, вместе с Сашей