его руку, как будто меня ударило током.

– Что?

– Сцена убийства, – сказал он. – Когда я бью его ножом в последний раз, он опускается на колени, хватает меня за руки и… вот.

– Он это видел?

– Нет, конечно.

– Ты должен ему показать, – сказал я. – Он может не понимать, что делает тебе больно.

Джеймс взглянул на меня с раздражением.

– Когда ты в последний раз оставлял на ком-то такую отметину и не понимал, что делаешь?

– Я в жизни ни на ком таких отметин не оставлял.

– Вот именно. Ты бы знал, если бы случалось.

Я осознал, что так и держу его за запястье, и резко отпустил его руку. Он качнулся назад, потеряв равновесие, как будто до этого я тянул его вперед. Провел пальцами по внутренней стороне руки, крепко прикусив нижнюю губу, как будто боялся открыть рот, боялся того, что может вырваться.

Во мне внезапно поднялась ярость, в ушах застучала кровь. Мне хотелось поставить Ричарду десять синяков за каждый синяк Джеймса, но надеяться, что я смогу его ранить, было глупо, так – в жизни не смогу, и собственная бесполезность злила меня сильнее всего.

– Ты должен сказать Фредерику и Гвендолин, что он делает, – сказал я громче, чем собирался.

– Настучать? – спросил Джеймс. – Нет, спасибо.

– Тогда только Фредерику.

– Нет.

– Но ты должен хоть что-то сказать!

Он оттолкнул меня на шаг назад.

– Нет, Оливер! – Отвел глаза, уставился в пустой угол. – Ты мне обещал, что никому не скажешь, вот и не говори.

Я ощутил укол боли, как будто меня что-то ужалило.

– Скажи почему.

– Потому что я не хочу, чтобы он получил свое, – ответил Джеймс. – Если он узнает, как легко может сделать мне больно, что его остановит? – Он снова взглянул мне в лицо, его глаза блеснули серым. Умоляюще и тревожно. – Он перестанет, если решит, что это не работает. Так что обещай мне, что никому не скажешь.

У меня сжались внутренности, будто кто-то ударил в живот. То, что я хотел сказать, ускользало, не давалось, до него было никак не дотянуться. Я схватился за ближайший столбик кровати и прислонился к нему. В голове у меня было тяжело от смятения, ярости и еще какого-то неистового чувства, которое не получалось определить.

– Джеймс, это же трындец.

– Знаю.

– Что будешь делать?

– Ничего. Пока ничего.

Сцена 3

На следующий вечер во время прогона в костюмах я глаз не сводил с Ричарда, но, как оно обычно и бывает, когда он зашел слишком далеко, наблюдал за этим не только я.

Мы только что закончили первую сцену второго акта, во время которой Брут беседует с заговорщиками, потом с Порцией и еще с Лигарием. (Как Джеймс не путался в репликах, понятия не имею.) Рен и Филиппа ушли в правую кулису и с любопытством поглядывали из-за занавеса. Джеймс, Александр и я ушли влево и переминались в ожидании следующего выхода: третий, первая, сцена убийства.

– Как думаете, сколько у меня времени? – хриплым шепотом спросил Александр через плечо.

– На покурить? – сказал я. – Успеешь, если пойдешь прямо сейчас.

– Если опоздаю, тяните время.

– И как я, по-твоему, это сделаю?

– Сделай вид, что текст забыл, или еще что.

– И навлечь на себя гнев Гвендолин? Нет.

Рен на противоположной стороне сцены прижала палец к губам, и Джеймс пихнул Александра локтем.

– Хорош трепаться. Тебя на той стороне слышно.

– Какая там сцена? – спросил Александр, понизив голос.

Ричард уже вышел – без галстука и пиджака – и говорил со слугой, одним из наших неиссякаемых второкурсников.

– Кальпурния, – пробормотал я.

И, словно я каким-то образом ее призвал, между двумя центральными колоннами появилась Мередит, босая, в коротком шелковом халатике, с крепко скрещенными на груди руками.

Александр вполголоса присвистнул.

– Вы гляньте на ее ноги. По-моему, так можно все билеты распродать.

– Знаешь, – сказал Джеймс, – для мальчика, которому нравятся мальчики, ты выдаешь многовато гетеросексуальных замечаний.

Александр: Я мог бы сделать исключение для Мередит, но только если она будет в этом халатике.

Джеймс: Ты мерзкий.

Александр: Я гибкий.

Я: Заткнитесь оба, я хочу послушать.

Джеймс и Александр переглянулись, я не понял, что они имели в виду, и решил не обращать внимания.

– В чем дело, Цезарь? Ты решил идти? – спросила Мередит, когда слуга ушел. – Сегодня дома покидать не нужно[34].

Она стояла, упершись одной рукой в бедро, с мрачным и осуждающим видом. Сцена изменилась с тех пор, как я в прошлый раз ее смотрел; Мередит спускалась в Чашу, и, когда она рассказывала о своем сне, это больше походило на угрозу, чем на предупреждение. Ричарда, судя по его лицу, это не устраивало.

– М-да, – сказал Александр. – Я бы не рассчитывал, что он останется дома.

Снова вышел слуга, которого явно ужасала сама необходимость делить с этими двумя сцену.

Ричард: Что говорят авгуры?

Слуга:

Советуют: не выходи сегодня.

Они, рассекши внутренности жертвы,

Найти в животном сердце не могли.

Ричард обернулся к Мередит.

Ричард:

Тем трусость посрамить хотели боги:

Животное без сердца был бы Цезарь,

Когда б от страха оставался дома!

Не станет Цезарь.

Ричард сгреб Мередит за плечи, и она скрутилась от его хватки.

– Это что, по роли? – спросил я.

Ни Джеймс, ни Александр не ответили.

Ричард:

Знает хорошо

Опасность, что ее опасней Цезарь.

Мы двое львов из одного помета,

И старше я, и я куда страшнее…

Мередит скорчилась и вскрикнула от боли. Мы с Филиппой, стоявшей в противоположной кулисе, встретились глазами, и она едва заметно покачала головой.

– И Цезарь выступит! – проревел Ричард.

Он отбросил Мередит прочь, так грубо, что она потеряла равновесие и упала на ступеньки. Она успела выставить руки, чтобы смягчить падение, и, когда ее локоть ударился о дерево, послышался резкий хруст. Тот же мстительный рефлекс, который я ощутил на Хэллоуин, заставил меня броситься вперед – что я хотел сделать, понятия не имею, – но Александр схватил меня за плечо и прошептал:

– Тише, тигр.

Мередит отвела волосы с лица и взглянула на Ричарда снизу вверх огромными злыми глазами. Зал затих, только слышно было, как гудят прожектора, потом Мередит сказала:

– Прошу прощения, но это что за срань?

– Стоп! – пронзительно выкрикнула Гвендолин из глубины зала.

Мередит с трудом поднялась на ноги и ударила Ричарда в грудь тыльной стороной руки.

– Что это было?

– Что – это? – По какой-то непостижимой причине он, казалось,