– Это единственная причина? – По интонации Джеймса я понял, что не убедил его.

– Да я не знаю.

Почти всю ночь я пролежал без сна, прокручивая ту сцену в голове, мучаясь из-за последних своих слов, придумывая тысячу вещей, которые надо было сказать вместо них, сокрушаясь, что все вышло именно так. Я не мог притворяться, что Мередит на меня не действует; я всегда ею восхищался, но, как мне казалось, с безопасной дистанции. Подойдя ближе, она меня сбила с толку. Я не верил, что она на самом деле меня хочет, просто я – самая легкая мишень. Но этого я Джеймсу сказать не мог – потому что мне было неловко и потому что я боялся, что ошибаюсь.

Он смотрел на меня, дожидаясь подробностей.

– Вот как Александр сказал на днях, – произнес я. – Я не мог понять, поцеловать ее хочу или убить.

Мы потрусили дальше в неловком молчании, смягченном щебетанием каких-то полоумных птиц, еще не улетевших на юг. Миновали тропу, ведущую в Замок, и начали взбираться по крутому склону к Холлу. На полпути я спросил:

– Что думаешь?

– Про Мередит?

– Да.

– Ты знаешь, как я к ней отношусь, – произнес он каким-то окончательным тоном, не предполагавшим дальнейших расспросов.

Но на самом деле это не было ответом на мой вопрос – чего-то он не договорил, что-то осталось за его сжатыми зубами. Я хотел знать, о чем он думает, но не знал, как спросить, поэтому остаток пути вверх по холму мы проделали молча.

Когда мы добрались до лужайки за Холлом, согнувшись пополам и тяжело дыша, ноги у меня горели. Наши тела остывали, под одежду просочился ноябрьский холод. Майка прилипла к моей спине, капли пота стекали по вискам из-под волос. Лицо и горло Джеймса блестели лихорадочным красным, но остальная кожа была бледна от бессонницы, и из-за контраста он выглядел явно нездоровым.

– Воды? – сказал я. – Вид у тебя неважный.

Он кивнул:

– Да.

Мы потащились по мокрой траве в кафетерий. В восемь утра в воскресенье там почти никого не было. Несколько преподавателей и ранних пташек тихо читали, перед ними стояли кружки кофе и тарелки с завтраком. За одним столом кучковались танцоры в черном спандексе, вытянувшие длинные ноги. За другим сидела студентка вокального факультета, дыша паром над полной кипятка миской для хлопьев; возможно, она надеялась смягчить воздействие того, что на вид было убийственным похмельем, на свои голосовые связки. У дальней стены, возле почтовых ячеек, собралась небольшая разномастная толпа.

– Как думаешь, по какому поводу? – спросил я.

Джеймс скорчил рожу.

– У меня есть годная догадка.

Я пошел за ним, и народ легко расступился, пропуская нас – возможно, потому что мы были потными и запыхавшимися, но, может быть, и не поэтому.

По центру стены шла длинная пробковая доска для объявлений по кампусу. Обычно ее покрывали флаеры клубов и реклама репетиторов, но в тот день все заслонил огромный предвыборный плакат Ричарда. Он яростно таращился на зрителя, монохромно-красный, его красивые черты казались острее из-за глубоких черных теней. Под безупречным узлом его галстука, над мелким текстом с описанием спектакля, шли прописные буквы, гласившие:

ВСЕ ТОТ ЖЕ ЦЕЗАРЬ

Мы с Джеймсом смотрели на плакат так долго, что большинство тех, кто подошел узнать, в чем дело, утратили интерес и подались прочь.

– Ну, – сказал Джеймс, – это точно привлечет внимание.

Я по-прежнему не сводил глаз с афиши, меня бесило, что Джеймса она не так уж и бесит.

– В жопу, – сказал я. – Не хочу, чтобы он в ближайшие две недели пялился на меня со всех стен, как Большой Брат.

– Расставил ноги, мощно, как Колосс, – заметил Джеймс, – над тесным миром, / Ну а мы, людишки, / Шныряем у его огромных стоп, / Ища себе бесславные могилы[36].

– И это тоже в жопу.

– Как будто с Александром разговариваю.

– Извини, но, по-моему, после вчерашнего шансы, что Ричард оторвет мне голову, возросли процентов на сто.

– Не забывай об этом, когда Мередит в следующий раз на тебя накинется.

– Все было не совсем так, – сказал я и тут же пожалел об этом.

– Осторожнее, Оливер, – сказал Джеймс с таким значением, словно читал мои мысли. – Ты слишком доверчивый. Со мной она это тоже проделала, на первом курсе. Мы вместе занимались на сценречи – дурацкое упражнение, мычать надо было, помнишь?

– Погоди, что она сделала?

– Решила, что хочет меня, и посчитала, что я ее тоже хочу, потому что разве не все ее хотят? Когда я сказал ей «нет», она передумала. Повела себя так, будто ничего не было, и вместо этого нацелилась на Ричарда.

– Ты серьезно?

Вместо ответа он насмешливо на меня взглянул.

– Господи. – Я отвернулся, обвел взглядом кафетерий, гадая, какие тайны хранят все вокруг. Как мало нас занимает внутренняя жизнь других. – Почему ты мне не рассказал?

– Не казалось важным.

Я вспомнил, как он накручивал на палец прядь Рен, и спросил:

– Мне нужно знать что-нибудь еще, раз уж мы подняли тему?

– Нет. Честно.

Он что-то скрывал, по его лицу – расслабленному, ничем не омраченному – ничего было не понять. Возможно, Александр был прав, и мы с Джеймсом оба разини.

Я переменил позу. Ощущение было такое, словно Ричард за мной наблюдает, афиша кричащим красным пятном маячила в поле моего зрения. Я обернулся, вздохнул, глядя на нее, и сказал:

– Надо понимать, хорошая новость в том, что после вчерашней драмы он перестанет пытаться сломать тебе руки в третьем акте.

– Думаешь?

– А ты нет?

Джеймс печально и рассеянно покачал головой.

– Он для этого слишком умен.

– И… что он, по-твоему, сделает?

– Затаится, но только на ближайшие несколько дней. Дождется премьеры. Гвендолин не выбежит на сцену, чтобы остановить спектакль.

Джеймс взглянул на афишу. На какое-то время он, похоже, о ней забыл.

Джеймс:

Прошу, скажи во имя всех богов,

Чем этот Цезарь наш себя кормил,

Что так возрос?

Я помолчал, потом произнес в ответ одну из своих реплик, толком не понимая, откуда она.

Я:

Вот моя рука.

Восстань, чтобы исправить это зло,

И я шагну так далеко, как тот,

Кто дальше всех пойдет.

Джеймс взглянул на меня, и его серые глаза замерцали золотом, когда он произнес: «Ну, значит, сделка заключена»[37]. Было в его улыбке что-то незнакомое, какая-то яростная веселость, от которой я одновременно захотел немедленно что-то делать – и смутно