молодого Грунера. Врач ушел, и вот он, Уоллес, стоит со своими желтыми листками в руках – красивый, грациозный, длинноресничный. Какой долей нормальности и стабильности готов он пожертвовать ради обретения благодати безумия?

– Дядя?

– Ах да, Уоллес.

Бывают эксцентрики, бывают актеры. Этот молодой человек, возможно, относится к категории неподдельно помешанных. Ему приходится невероятно напрягать волю, чтобы сосредоточивать внимание на чем-то обыденном. Наверное, поэтому он так лихорадочно увлекается спортивной статистикой. Поэтому так часто улетает в космос. Dans la lune[55]. Зато, очевидно, ему не нужны ни священники, ни судьи, и к Заммлеру он не относится как к символу. По собственным его словам, тот нравится ему своим остроумием. Заммлер, особенно когда сильно раздражен или уязвлен, действительно может выдать какую-нибудь остроту. В европейском стиле. Что нередко свидетельствует о приближении нервного припадка.

Но Уоллес, заговаривая с дядей Заммлером, сразу же начинает улыбаться. Он обожает его шутки и часто повторяет их. Например, говорит вместо приветствия: «Как поживает негармоничный человек?» (Однажды Заммлер сказал о себе: «В одних вещах я глупее, чем в других. А гармоничный человек должен быть глуп во всем одинаково».) Еще Уоллесу полюбилась шутка про бильярдный стол, которая касалась неудачного мексиканского отпуска Анджелы и Хоррикера. Как-то раз в январе, устав от нью-йоркской зимы, Анджела заявила, что хотела бы поехать в Мексику: туда, где жарко и зелено. «Жарко и зелено? – отозвался Заммлер и, не успев себя обуздать, резким тоном прибавил: – Бильярдный стол в аду будет тебе в самый раз». «Я чуть не лопнул со смеху!» – сказал потом Уоллес и даже попросил Заммлера повторить шутку слово в слово. Тот улыбнулся, маленькие щеки зарумянились, но воспроизводить собственную остроту он все же отказался.

Сам Уоллес не блещет остроумием, зато побывал во многих переделках и продолжает изобретать курьезные проекты. Несколько лет назад полетел в Танжер, чтобы купить там лошадь и верхом путешествовать по Марокко и Тунису. Именно верхом, а не на своей «Хонде», потому что, сказал он, жизнь отсталых народов нужно наблюдать, сидя на коне. Уоллес одолжил у Заммлера «Силу и свободу» Якоба Буркхардта, и она произвела на него большое впечатление. Ему захотелось изучить разные этапы развития цивилизации. В испанском Марокко его ограбили: грабитель с пистолетом спрятался прямо в гостиничном номере, в шкафу. Не утратив тяги к приключениям, Уоллес полетел в Турцию. Умудрился верхом пересечь русскую границу. В советской Армении его задержали. Из тюрьмы он вышел только после того, как отец пять или шесть раз нанес визит сенатору Джевису. Потом, уже в Нью-Йорке, Уоллес повел молодую даму на фильм «Рождение ребенка». В момент кульминации ему стало плохо, он ударился головой о спинку кресла и потерял сознание. Очнувшись на полу, обнаружил, что фраппированная леди отсела от него подальше, и устроил ей скандал, упрекая ее в черствости. В другой раз Уоллес взял отцовский «Роллс-ройс» и небрежно припарковался: в итоге машина оказалась на дне резервуара где-то в районе Кротона. Еще он задолжал мафии и водил городской автобус, чтобы расплатиться (спортивный прогноз не оправдался, и букмекер дал на все про все два месяца), летал с другом в Перу, чтобы заниматься альпинизмом в Андах, говорил, что хорошо водит самолет и предлагал Заммлеру оценить это на собственном опыте («Пожалуй, не стоит, но все равно спасибо, Уоллес»), записался добровольцем в Корпус мира, хотел помогать чернокожим детям – учить их играть в баскетбол.

– Что этот хирург на самом деле думает? Какие у Эльи шансы? – спросил Заммлер.

– Говорит, надо сделать еще один рентген головы.

– Операцию на мозге не планируют?

– Зависит от того, смогут ли они подобраться к нужному месту. Если да, то да, если нет, то нет.

– А по нему и не скажешь… Он так хорошо выглядит…

– Да, – согласился Уоллес. – Чему тут удивляться?

Заммлер вздохнул. Ему подумалось, что покойная миссис Грунер, должно быть, очень гордилась сыном: его длинной шеей, эффектной шевелюрой, красивым разлетом бровей, чистой линией короткого носа, часто обнажаемыми ровными зубами – плодом кропотливой работы ортодонтов.

– Аневризма – это ведь наследственное. Человек рождается с тонкой артерией. То же самое может быть и у меня, и у Анджелы. Хотя трудно себе представить, чтобы у нее было что-нибудь тонкое. Бывает, что люди, молодые люди, во всем остальном совершенно здоровые, просто падают и умирают от этой штуки. Идут себе по улице, сильные, красивые, с полными карманами денег, а артерия вдруг лопается, и все. Сначала пузырь вздувается (примерно как на шее у ящерицы, я думаю), а потом смерть. Ну вы-то уже долго живете. Наверное, видели подобное.

– Даже таким людям, как я, постоянно приходится сталкиваться с чем-то новым.

– Я на прошлой неделе замучился с воскресным кроссвордом. Вы его смотрели?

– Нет.

– Вы же иногда решаете кроссворды?

– В этот раз Маргот не принесла «Таймс».

– С ума сойти, сколько слов вы знаете!

Несколько месяцев Уоллес был практикующим юристом. Отец арендовал ему офис, мать купила мебель и наняла дизайнера интерьера. Полгода Уоллес каждое утро дисциплинированно вставал и ехал, как большинство людей, на работу. А потом выяснилось, что работа его заключалась исключительно в разгадывании кроссвордов. Войдя в свой кабинет, он запирал дверь, снимал телефонную трубку с аппарата и плюхался на кожаный диван. Все. Нет, еще кое-что: он расстегивал платье стенографистки и изучал ее груди. Эта информация поступила от Анджелы, а Анджеле пожаловалась сама стенографистка. Чем девушка думала? Вероятно, рассчитывала, что ее уступчивость приведет к замужеству. Возлагать надежды на Грунера младшего? Ни одна здравомыслящая женщина не стала бы этого делать. Интерес Уоллеса к стенографисткиному бюсту был, по-видимому, чисто научным. Какой-то эксперимент с сосками. Как у Жан-Жака Руссо, который однажды настолько увлекся изучением грудей венецианской проститутки, что она его оттолкнула и сказала ему, чтобы шел изучать математику. (Дядя Заммлер, знаток европейской культуры, вычитал это в своих книгах.)

– Не нравятся мне эти составители кроссвордов. У них низкосортные умишки, – сказал Уоллес. – Зачем людям знать всю эту ерунду? Разрозненный хлам для зануд, которые ни одной университетской викторины не пропускают. Я вам, кстати, звонил по поводу старинного английского танца. Сам смог вспомнить только джигу, рил и хорнпайп. А нужно, чтобы начиналось на «м».

– На «м»? Может, моррис?

– Черт возьми! Конечно, моррис! Матерь божья, да у вас голова в полном порядке! И как вы все это помните?

– У Мильтона в «Комосе» есть такие строки: «Встают и рушатся валы морские, / Танцуют моррис месяц и стихии»[56].

– Какая прелесть! Нет, правда! «Танцуют моррис месяц и стихии…»

– Насколько я помню, танец исполняют миллиарды рыб и само море.

– Потрясающе! Вы не зря живете, раз помните такие вещи. Ваш мозг не изъеден бизнесом и прочей дурью. Вы