– Ты очень добр к нам с Шулой, Элья.

Грунер не признал этого, но и не стал отрицать. Хотя, вероятно, застылость его позы уже сама по себе означала неприятие не вполне заслуженной благодарности.

«Если Земля уже не стоит того, чтобы на ней жить, если поток подхватит нас и понесет в другие миры: сначала на Луну, потом еще дальше, – то это не из-за таких, как ты», – мог бы сказать Заммлер. Но выразился лаконичней:

– Я тебе благодарен.

– Ты джентльмен, дядя Артур.

– Я надолго не прощаюсь.

– Да, заходи еще. Мне это на пользу.

Выйдя за прорезиненную звукоизолированную дверь, Заммлер надел шляпу в духе Огастеса Джона[52] (она была из Сохо) и зашагал по коридору своей обычной быстрой походкой: отдавая некоторое предпочтение зрячей стороне, он выставлял вперед правую ногу и правое плечо. В вестибюле – солнечной бухте с оранжевой мебелью из мягкой синтетики – Заммлер увидел сына Эльи с врачом в белом халате. Это был тот самый хирург. Уоллес представил их друг другу:

– Дядя моего отца. Доктор Косби.

– Как поживаете, доктор Косби?

Мистеру Заммлеру следовало догадаться, что это не тот человек, на которого стоит расточать благоухание своих старомодных манер. Кому теперь вообще нужны эти европейские примочки? Разе что только женщина могла бы оценить такое приветствие. Но не доктор Косби. Бывшая футбольная звезда Джорджии, он произвел на мистера Заммлера впечатление человека-стены. Высокого, плоского, загадочно молчаливого, с очень белым лицом. Губы были тонкие и прямые, верхняя выдавалась вперед. Руки доктор Косби держал за спиной. Своей неприступностью он напоминал генерала, чьи мысли сосредоточены на батальоне, ведущем кровавый бой за соседним холмом. Ему нечего было сказать какому-то гражданскому паразиту, который к нему подошел.

– Как дела у доктора Грунера?

– Есть успехи, – ответил хирург по-южному небрежно. – Очень хороший пациент.

Доктора Грунера воспринимали так, как он хотел, чтобы его воспринимали. Для всего нужна пропаганда. Демократия – пропаганда. Правительство заботится о том, чтобы все аспекты жизни были охвачены пропагандой. Если у тебя есть желание, мнение или план, ты разбрасываешь его семена, они приживаются и под твоим влиянием люди начинают смотреть на вещи так, как ты хочешь. Элья, доктор и больной, внушал всем, что он пациент пациентов. Извинительная мальчишеская слабость, но в чем она коренится? Это довольно интересно.

У Заммлера тоже была слабость: когда он видел врача, его так и подмывало спросить о своих симптомах. Это желание, конечно, подавлялось, и все-таки импульс присутствовал. Заммлеру хотелось рассказать о том, что каждое утро его будит шум в голове, что в уголке здорового глаза появляется пятно (соринка, которую никак не достать из-под кожной складки), что ночью ступни нестерпимо горят, что у него pruritus ani[53]. Врачи терпеть не могут, когда немедики используют медицинские термины. И Заммлер, естественно, сдержался. Даже о тахикардии умолчал. Чтобы доктор Косби не увидел ничего лишнего – только уютно-прохладного пожилого господина. Зимнее яблоко. Хлопотливого старичка. В тонированных очках. В сморщенной широкополой шляпе. С зонтиком (в солнечный день это нелогично). В узких длинноносых туфлях, потрескавшихся, но тщательно начищенных.

Не черств ли он по отношению к Элье? Нет, он горюет. Но чем тут поможешь? Он продолжал думать и видеть.

По круглым черным глазам Уоллеса было заметно, что он, как всегда, прямо посреди разговора улетел в облака. Совсем замечтался. Он тоже был очень бледен. На исходе третьего десятка Уоллес все еще оставался младшим братиком Анджелы. Кудряшки, детские губы. Некоторая небрежность по части личной гигиены – опять же, как у маленького мальчика. В теплую погоду нос Заммлера – вероятно, гиперчувствительный – часто улавливал легкий запах нечистоты, если Уоллес стоял к нему задом. Эта слабоощутимая фекальная небрежность не оскорбляла пожилого джентльмена, который просто все подмечал, как удивительно чуткая регистрирующая машина. Напротив, Заммлеру даже нравился этот молодой человек. Он относил его к той же категории, к которой принадлежала Шула. Между ними прослеживалось родственное сходство, особенно в глазах – больших, круглых, темных. Выглядывая из широких глазниц, они могли видеть все, но часто бывали мечтательно-туманны, как от наркотиков. Анджела называла брата кучерявым котом. С доктором Косби они говорили о спорте, к которому Уоллес проявлял незаурядный интерес. Все его интересы были незаурядными. Если он чем-то интересовался, его охватывал раздирающий пыл. Лошади, футбол, хоккей, бейсбол. Он знал статистические показатели игроков, помнил наизусть турнирные сетки. Можно было проверять его по спортивному ежегоднику. По словам доктора Грунера, Уоллес частенько засиживался над своими таблицами до четырех часов ночи: запоминал цифры и быстро-быстро писал что-то левой рукой. В общем, это был молодой человек с умной, хотя и слегка педоморфной, головой. Изящный нос мог бы быть чуть покрупнее, и вся средняя часть лица казалась как будто бы впалой, но в целом лицо производило впечатление интеллектуальной силы, мужественности и благородства с легкой примесью испорченности. Уоллес чуть не стал физиком, чуть не стал математиком, адвокатом (даже сдал экзамены и открыл офис), инженером, психологом-бихевиористом (собирался защищать диссертацию). Был лицензированным пилотом. Почти алкоголиком, почти гомосексуалистом. Сейчас выступал в роли спортивного эксперта. Его большой желтый блокнот, какими обычно пользуются юристы, был сплошь исписан названиями команд и цифрами. Вместе с доктором Косби – видимо, тоже игроком – они производили сложные многофакторные подсчеты. Доктор, похоже, не просто старался быть вежливым. Он выглядел прямо-таки завороженным. Стройный Уоллес в черном костюме был очень красив. Молодой человек с поразительными способностями. Это озадачивало.

– А что если на «Роуз Боул»[54] ваша формула не сработает? – спросил доктор.

– Должна сработать. Посмотрите на анализ расстояний. Я взял показатели прошлого года и вставил их в свое уравнение. Глядите…

Мало что понимая в этом разговоре, доктор Заммлер отошел к окну и стал смотреть на машины, на женщин с собаками на поводках и без поводков. Здание напротив собирались сносить. На окнах белели большие кресты. Витрину пустого магазина кто-то густо исписал странными символами или антисимволами. Обычно Заммлер не читал подобных уличных каракулей, но эти привлекли его внимание. Показались уместными. Выразительными. Что они выражали? Будущее небытие. (Элья!) Но вместе с тем и величие вечности, которая вытянет нас из нашего мелкого существования. Сейчас силы, которые могли бы увлекать человечество вверх, увлекают его вниз. Мало пищи для благородных стремлений. Все умы охвачены боязнью возвышенного. Силы, впечатления и представления, которые накапливались людьми с самого начала (может быть, с тех пор как материя заискрилась первыми крупицами сознания), так тесно переплетены со все отрицающим тщеславием, что теперь проглядывают лишь в аморфных намеках и знаках, которыми перепачканы окна магазинов, обреченных на снос. Конечно,