Монлегюр наклонился в кресле вперёд, так близко к Клайву, что ещё чуть-чуть – и столкнулся бы с ним лбом. А затем победно упёр свой длинный жилистый палец Клайву в грудь и вкрадчиво проговорил:

– Сколько вам нынче лет, друг мой? Двадцать четыре? Когда вы родились? В сорок девятом году, не так ли? Осенью?

Вот теперь намёк был – толще некуда. Клайв вытаращился на Монлегюра, а потом стремительно повернулся к Киллиану и Дердаю. Трое членов Малого Королевского Совета смотрели на него с серьёзностью и каким-то странным умилением, словно родители на блудного сына, наконец вернувшегося домой.

– Вы… я не… вы хотите сказать, что…

– Я хочу сказать, что, видя, что надвигается буря, следя за настроениями толпы и понимая, чем это может обернуться, мы с моими давними и верными друзьями, графом ле-Киллианом и герцогом ле-Дердаем, приняли меры. Наш человек, в чьей преданности нельзя было сомневаться, был приставлен к королеве Марианне и её сыну в качестве личного телохранителя. Когда толпа ворвалась в Сишэ и стало ясно, что побег не удастся, этот человек совершил то, что можно было счесть преступлением, хотя на деле это было великой преданностью короне. Он отнял ребёнка у матери и унёс его, спрятал, в то время как безумцы совершали цареубийство. Когда свора этих бешеных псов, напившись крови и разгромив дворец, унеслась прочь, наш человек вынес младенца из дворца, сел на самого резвого коня и скакал без передышки больше суток, пока не достиг своего родного дома. Ему было велено никому не верить и ни на кого не рассчитывать в те дни, ибо неясно было, кто друг, а кто враг. Он должен был увезти мальчика и охранять до тех пор, пока не уляжется смута – куда-нибудь подальше, и чтобы никто не знал, кто он такой. Ибо если бы бунт распространился по всей Шарми, то в любом доме любого города мог найтись ещё один цареубийца, который не побоялся бы поднять руку на младенца. Друг мой, нужно ли мне называть вам имя нашего поверенного, или вы уже догадались сами?

Клайв ошалело молчал.

Монлегюр смотрел на него с отеческой теплотой.

– Да, да. Имя его было – Эдвин Ортега. Он уехал в Гальтам и несколько лет жил там, выдавая младенца за своего сына. Когда смута улеглась, мы написали вашему отцу – то есть тому, кого вы всю жизнь считали отцом, – что теперь он может привезти принца обратно, и мы восстановим его в законных правах. Увы! Мы слишком долго тянули, осторожничали, не уверенные вполне в том, что смута действительно миновала. Ловкач Альфред Голлан к тому времени уже вовсю заправлял Народным Собранием, сила которого в те дни была выше, чем сила Малого Совета, возглавляемого вашим покорным слугой. Голлан воцарился прежде, чем наши письма дошли до Ортеги. Позже мы узнали, что Голлан перехватил и убил нескольких наших гонцов. Ему не хватало духу убить истинного наследника собственноручно, но со своей стороны он сделал всё, чтобы помешать ему вовремя попасть в столицу. Став королём, он вызвал нас – Киллиана, Дердая и меня – и открыто пригрозил уничтожить, если мы попытаемся связаться с Эдвином Ортегой или заговорим о том, что принцу Вильему удалось уцелеть. Правда, у Голлана и у самого было слабое место – его дочь, родившаяся вскоре после того, как он был коронован. Но он вскоре понял, что мы сможем использовать её против него так же, как он использовал наш страх потерять ваше высочество… я теперь могу называть вас так, мой дорогой друг… Поэтому он вскоре отправил принцессу за границу, якобы на обучение и воспитание, и скрывал её от нас столь же умело, сколько мы скрывали вас от него. И долгие годы это была патовая ситуация – у нас больше не было сил, да и желания вновь поднимать чернь, ибо нынешняя чернь разбалована этим своим Народным Собранием и прочей республиканской ерундой, и если её вновь поднять, она уже может и не успокоиться так, как в прежние времена. Нынче дразнить чернь стало опасно… Но мы положим этому конец – с вашей помощью, мой принц.

– Послушайте, – наконец выговорил Клайв. Голова у него вроде перестала кружиться и вернулась на место, но мысли всё ещё скакали, словно мучительно застоявшиеся кони. – Слушайте, но это же просто бред. Я знаю своего отца, он был старый солдат, дослужился только до лейтенанта за сорок лет, воевал с Миноем… Он никогда не бывал в столице, и уж тем более не служил в лейб-гвардии!

– О, разумеется. Так мы велели ему отвечать вам, когда вы начнёте спрашивать. Мы боялись, что если вы узнаете о своём происхождении, то, будучи ребёнком, невинным в своём тщеславии, проболтаетесь, и слухи дойдут до Альфреда, узурпировавшего ваш трон. Мы не могли так рисковать. Потому полковнику Ортеге – полковнику, друг мой, да, – было велено говорить вам то, что он говорил. Он полюбил вас, как родного сына. Правда, после революции и безрассудных решений нового короля казна практически опустела, так что мы не могли обеспечить полковнику Ортеге достаточное содержание. Оттого вы жили скромно, однако всё же были приняты в престижнейшую военную академию Шарми – вы никогда не задумывались, отчего?

– Папа дружил с одним из деканов… боевые товарищи…

– А знаете ли вы, что приём в Академию ле-Фошеля по протекции строжайше воспрещён? Нет? Лишь самые богатые либо самые знатные дома могут отправлять туда на обучение своих наследников.

– А вот это точно враньё! – воскликнул Клайв. – Мой старый друг, Джонатан ле-Брейдис, – не богатый и не знатный, такой же, как я, и тоже учился там!

Он как будто всячески цеплялся за малейшую возможность опровергнуть поразительное заявление графа Монлегюра. Он упорно отказывался верить во всю эту невероятную историю. Он не хотел быть принцем.

У него это просто в голове не укладывалось, так твою мать.

Он был столь возбужден и в таком смятении, что не заметил, как переглянулись эти трое при имени Джонатана.

– Ваш друг ле-Брейдис принадлежит к одному из старейших родов в Шарми. Сейчас этот род совершенно обнищал и пребывает практически в забвении, но во время революции дед вашего друга, старый барон ле-Брейдис, выступил на стороне монархии, оттого за заслуги перед отечеством его внуку была дарована привилегия обучаться в академии. Но это скорее исключение. В академии учатся лучшие. Не все потом становятся блестящими офицерами, но они получают шанс, которого никогда не получит простолюдин. И это верно, ибо история показывает, что когда простолюдины получают шанс, они используют его, чтобы вгрызться нам с вами в глотку.

Монлегюр встал и вновь прошёлся по зале, постукивая об пол тростью. На сей раз звук казался нетерпеливым и немного нервным.

– Долой околичности, перейдём прямо к делу. В последние годы король Альфред, как вы знаете, тяжко болел – должно быть, вина выела его изнутри. До самых последних дней он отказывался вызвать к себе свою дочь, принцессу Женевьев, но буквально перед самой его кончиной она всё-таки прибыла – тайно, под чужим именем. Быть может, совесть взыграла в Альфреде, и он решил перед смертью поведать дочери истину про обстоятельства своего воцарения. Быть может, он сообщил ей, что Голланы – всего лишь жалкие узурпаторы, воспользовавшиеся трагическими обстоятельствами, а истинный наследник, истинный король живёт в неведении и безвестности. Скорее всего, именно это он ей сообщил, и это весьма не понравилось её фальшивому высочеству. Ибо в тот миг, когда верные истинной монархии попытались задержать её, она оказала бурное сопротивление, а затем позорно бежала из дворца, как воровка, при помощи одного из лейб-гвардейцев… И как ни прискорбно мне говорить об этом, но пособником её стал ваш товарищ по академии, тот самый Джонатан ле-Брейдис.