– А это возможно? – спросил Клайв, впервые с начала разговора ощутив настоящее любопытство.

И тогда Стюарт Монлегюр усмехнулся, погладил свою острую бородку и сказал:

– Возможно всё, мой друг. Возможно всё.

– Вы ведь обучались в Академии ле-Фошеля, не так ли? Когда Монлегюр осведомлялся о чём-либо, то он, как правило, не спрашивал, а утверждал, хотя вопросительная форма выглядела более вежливо и создавала иллюзию, будто мнение собеседника и впрямь ему интересно. Когда Клайв кивнул, Монлегюр продолжал:

– Прекрасное заведение, одно из лучших в стране. А может, и лучшее… но только не в том, что касается новейшей истории. Кто читал вам курс?

– Полковник ле-Корн, – припомнил Клайв. Очередная резкая смена темы уже не удивляла его, и он приноровился к манере своих собеседников вести разговор наскоком. В конце концов – Клайв теперь был в этом уверен – до чего-то они в конечном счёте договорятся.

– Полковник ле-Корн, да… Как же, как же, помню его ещё по сорок девятому году. И снова военный. Когда историю преподают военные, они рассказывают о том, сколько пушек было у каждой стороны, какие маневры предприняли монархисты, какова была оборонная стратегия повстанцев и, разумеется, кто сколько в результате получил наград. Но знаете ли вы, дорогой господин Ортега, отчего возник бунт?

Клайв напрягся. История во время учёбы в академии была его слабым местом, и он еле-еле вытягивал на удовлетворительную оценку, в основном потому, что умело строил глазки жене полковника ле-Корна.

– Не помните? Я освежу вашу память. Бунт, мой дорогой капрал, всегда случается от недовольства, а недовольство – почти всегда из-за бедности, а бедность – либо от безответственности правителей, либо из-за войны. Увы, имея такого беспокойного соседа, как Миной, и постоянно сдерживая Гальтам с его необоснованными претензиями на наши земли, мы уже много столетий вынуждены всё время вести войну. Война истощает. Народ устаёт от неё. Но прежде, в давние времена, в золотой век, народ терпел, закусив удила, ибо такова его сущность и его жребий. Теперь же, со всеми этими новомодными идеями Просвещения, со всеми этими Жильберами, ле-Гиями и прочими болтунами, народ забыл своё истинное предназначение – служить тому, кто печётся о его благе. Народу вздумалось, будто он может печься о своём благе сам. Крах революции наглядно показал всю глупость этого утверждения – и однако же революция состоялась, потому что для неё была подготовлена почва, как в умах черни, так и среди самой аристократии. Настоящий монарх, сильный, мудрый, жёсткий, ещё за год до тех злосчастных событий разглядел бы тень надвигающейся тучи, ввёл в столицу дополнительные войска, предоставил несправедливо обиженным аристократом требуемые ими привилегии и тем самым предотвратил бы катастрофу!

Тут Монлегюр сделал паузу, как бы невзначай щёлкнул пальцами по лацкану фрака и минутой скорбного молчания намекнул, что он был как раз одним из этих несправедливо обиженных, и иного выбора, кроме как взбунтоваться, у него, бедняги, не оставалось. Киллиан и Дердай сочувственно закивали. Клайв прочистил горло и сказал:

– Мне вообще-то тоже не нравятся все эти Жильберы с ле-Гиями.

– В самом деле? – встрепенулся Монлегюр. – Я знал, что вы в высшей степени здравомыслящий молодой человек! Истинный, сильный монарх вздёрнул бы их на виселице ещё лет за пять до того, как их вульгарные книжонки помутили народный разум. Кстати, это и до сих пор не поздно сделать. Беда только в том, что у нас нет ныне сильного монарха… так же, как нет и истинного.

Клайв выжидающе смотрел на Монлегюра. Тот понял, что намёк, должно был, был уж слишком тонок и не достиг простого и прямолинейного сознания капрала.

Монлегюр вздохнули. Делать нечего – приходилось говорить прямо, чего он очень не любил.

– Друг мой, не приходило ли вам в голову, что полное бездействие короля накануне революции имело свою причину? Что во дворце Сишэ происходило нечто из ряда вон выходящее, нечто такое, что вынудило его величество отвесть взор от беснующейся у дворца толпы и позволить этой толпе взять штурмом главный городской арсенал?

– Ну, он вроде как уже болен был тогда, – припомнил Клайв. – Ему ведь под девяносто было? Пока у него под окнами орали, может, он думал, что это ангелы поют.

– Вы верите в ангелов? В бога? – тут же спросил Дердай, и Клайв пожал плечами. Киллиан выразительно покосился на Монлегюра, взглядом веля ему поторапливаться. Тонкой словесной игры капрал явно не понимал, надо было идти напролом. Досадно, но… может, это и к лучшему.

– Отчасти вы правы. Взглянем ещё раз на официальную версию событий, приключившихся в тот злосчастный осенний день. Есть старый и больной король Умберт, который, как вы верно заметили, грохоты выстрелов принимает по старческому слабоумию за пение райских птиц. Есть его немолодая жена, на склоне лет впервые родившая ребёнка – наследника, мальчика, названного Вильемом. Увы, возраст роженицы, горести и треволнения играют фатальную роль – младенец рождается слабым и хилым, жизнь наследника и его матери висит на волоске, так же, как и жизнь самого короля. И тут случается бунт, разъярённая чернь врывается в арсенал, а затем и в королевский дворец, и буквально разрывает на части королевскую семью, включая и новорожденного наследника. Проходит время, и весь ужас цареубийства сполна доходит до помутившегося разума преступников. Несколько благородных, – тут последовал ещё один непринуждённый щелчок по лацкану, – хотя и обиженных королём Умбертом офицеров берут беснующуюся толпу под контроль, наводят порядок в городе и казнят цареубийц. Далее следуют полтора года смуты… но не будем останавливаться здесь, ваш учитель наверняка изложил всё это на лекциях весьма подробно, так как сам был участником тех событий. В конце концов обиженные прощают, заблуждавшиеся обретают истину, чернь расходится по домам, монархия возвращается в столицу. Но в чьём лице? Король Умберт, его наследник и супруга, последние из династии Реннодов, – мертвы. Ближайшая к ним ветвь королевского дома – Голланы. Молодой и ушлый Альфред Голлан объявляет себя единственным законным наследником и, после некоторых заминок и колебаний, восходит на трон. И не просто восходит, но коронуется Народным Собранием. Чернь избирает своего монарха и коронует его, что на следующие двадцать пять лет дарует нам мир, процветание и покой.

Монлегюр вновь умолк и какое-то время раскуривал сигару. Его молчание было исполнено сдержанной скорби.

– Такова официальная версия, которую рассказывают в академиях пылким юношам вроде вас. Однако вот что странно: хотя тела короля Умберта и королевы Марианны были найдены и со всеми почестями погребены в фамильном склепе, тело младенца, наследника Вильема, долго не могли отыскать. Отчего так? Возможно ли, чтобы чернь, пылавшая лютой ненавистью к монархии в лице короля, пощадила его останки, однако жестоко надругалась над останками невинного младенца, который даже не успел осознать, что он принц? Если поднять протоколы допросов убийц, тех, кто были четвертованы на площади Справедливости зимой пятьдесят первого года, то мы обнаружим множество странных неточностей и несоответствий. Так, все непосредственные убийцы – их было, как известно, трое, – признали под пыткой, что ими были растерзаны король и королева. Однако ни один так и не признался в том, что своими руками задушил младенца, и также они утверждали, будто не видели, как это сделал кто-то другой. Тем не менее труп новорожденного ребёнка со следами удушения в конце концов был найден, представлен и со всеми почестями погребён рядом с его отцом и матерью. После чего Альфред Голлан с чистейшей совестью и не менее чистыми руками воссел на шармийский престол. Удобно получилось, не правда ли! Ведь если бы принц Вильем остался жив, сколько споров возникло бы о новом престолонаследнике.