предпочла ничего не отвечать. А потом увидела, как он сморщил нос. Значит, учуял этот отвратительный запах! Она выпростала руку и потянулась заслонить оконце, но сделать этого не удалось. Рука была слишком маленькой.

— Зачем ты! Я понял, что случилось. Ничего страшного. Марта придет уберет. Только попозже, сейчас она у матери. Бедная старушка страдает подагрой.

Фрея услышала, как он возится с замком. Потом дверца открылась. Струя свежего воздуха ворвалась в жаровую камеру и повергла ее в озноб. Ее нагота! Она поспешно прикрыла грудь волосами.

— Дай-ка твою руку. — Он пощупал пульс. — Хм, так. Болезнь поражает и сердце. Это в порядке вещей.

— У вас всегда все в порядке. Если я сдохну, тоже будет нормально, да?

— Нет, разумеется, нет, — донеслось до нее снаружи. — Пора обновить слой ртутной мази. А твой ноготь на большом пальце уже выглядит вполне удовлетворительно. Как там с другой рукой? Дай-ка посмотрю. Да, и второй тоже. Поверь, я делаю все, чтобы вылечить тебя. И я прилагаю все усилия, чтобы снять с тебя обвинения. Так что нормально, если и ты внесешь свою небольшую лепту.

«К чему он клонит?» — подумала Фрея.

Лапидиус снова запер дверь. Она хотела запротестовать, но не стала, все равно это было бессмысленно. Он вытащил из замка ключ.

— Мы с тобой уже говорили о Кёхлин и Друсвайлер, о том, что они совершенно очевидно возводят на тебя напраслину. И о Гунде Лёбезам, мертвой с торговой площади, мы тоже говорили. Но я тебе тогда не сказал, что ее убили, а на лбу у нее убийца вырезал две буквы. «Ф» и «З». Буквы, которые не могут значить «Гунда Лёбезам». А вот «Фрея Зеклер» могут. По крайней мере, горожане в этом убеждены. Они думают, это ты, будучи ведьмой, пролетела по воздуху и умертвила беднягу. Понимаешь, о чем я?

— Да, — упавшим голосом сказала Фрея. Ее грудь словно сжало обручем. Обручем страха.

— Разумеется, это чушь. Но этот факт еще больше утверждает меня во мнении, что кто-то очень старается подставить твою голову. Вероятнее всего, он же велел Кёхлин и Друсвайлер, которые с ним заодно, придумать против тебя обвинения. И этот кто-то, убийца Гунды Лёбезам, похоже, идет на все, только бы увидеть тебя на костре. А из этого следует сделать вывод, что ты тоже с ним как-то связана. Возможно, он даже считает тебя опасной. Он должен тебя знать. А ты его. Подумай, кто бы это мог быть.

Фрея почувствовала, что обруч еще теснее сжал ее грудь.

Что такое сказал Лапидиус? Она связана с убийцей? Ничего более дурацкого она еще не слышала. Само собой, она знает массу людей, во многих деревнях и городах, а как же иначе с ее-то ремеслом? Только жестокого убийцы среди них нет, в этом она уверена. У нее хорошая память на лица и на имена, с этими лицами связанные. Если на то пошло, она могла бы перечислить всех своих покупателей и даже до мелочей описать, как они выглядят. Почему так, откуда ей знать. Может, оттого что она смотрит людям в глаза. Глаза — они главное на лице. Они определяют все остальное: каждую складочку, каждый уголок, каждую черточку. Фрея почувствовала, как обруч немного отпустил. И как по мановению чьей-то руки, внезапно ту часть ее воспоминаний, что касалась юности, сокрыла завеса тумана, а из глубин памяти странным образом выплыла пара глаз; она приближалась, не отрывая неподвижного взгляда. Только глаза, одни бесцветные глаза без лица. И еще голос. Мягкий покоряющий голос. И руки. Говорящие руки. Что за видение? Она хотела вглядеться попристальней, но оно снова ушло в глубину.

Имя. Какое имя было у этой пары глаз? Фрее пришлось признать, что она его не знает. Только важно ли это? Лапидиус спрашивал об убийце, о человеке из плоти и крови, а не о призраке.

— Не знаю я никакого убийцу и не верю, что тот знает меня.

— Ты уверена? Подумай хорошенько.

— Совершенно уверена.

— Этого-то я и боялся. — Лицо Лапидиуса исчезло из окошечка. — Когда Марта вернется, она все сделает, не беспокойся. А сейчас наберись терпения и будь умницей. Днем я загляну к тебе еще. А что касается нашего разговора: забудь о нем.

— Ладно.

Фрея совсем не была уверена, что ей это удастся.

В обеденное время Лапидиус стоял в передней своего дома, расправляя воротник и поправляя шапочку. Марта квохтала вокруг него, как наседка, широкими жестами разглаживая его плащ.

— Ну не совестно, хозяин? Кажный раз, как еда наготове, вы уходите. Кабы знали, чё у меня на плите!

— Ладно, Марта, хватит. Все твои помыслы и стремления касаются только пищи телесной, но в жизни есть вещи и поважнее.

— Можа, хошь хлебушка с собой…

— Нет.

Лапидиус вырвался из цепких лап служанки и выскочил на улицу. И оттуда, оглянувшись, крикнул ей, что не знает, когда вернется. В тот же миг причитания возобновились:

— Чё ж мне щё такого сготовить? Господь свидетель-охота-мне-вам-служить-уж-как-охота-хозяин-дак-ведь-что-ни-сготовлю-все-портится-как-на-стол-подавать-дак-вас-нет!

Лапидиус помотал головой, чтобы стряхнуть поток ее стенаний, и машинально направил шаг в сторону ратуши, как вдруг вспомнил, что сегодня понедельник, а значит, рыночный день. Его не вдохновляла перспектива снова столкнуться с боевыми торговками, поэтому пришлось огибать площадь, и, естественно, к цели своего пути, на кладбище, он пришел позже, чем хотел. Как он и надеялся, Кротт и сегодня был за работой. Свидетельством тому были комья земли, взлетающие с лопаты. Лапидиус подошел к могиле и приветливо поздоровался.

— Ой, и вам дай Бог! — могильщик отложил лопату и вылез из ямы.

Лапидиус без околичностей перешел к делу:

— Скажи-ка, Кротт, ту несчастную с площади, ну, ты знаешь, о ком я, уже погребли?

— Угу, господин, вчерась.

— Надеюсь, пастор прочитал молитву?

— Не-е, господин, не стал. Сказал мне сразу покласть ее туды. Дак я обустроил скат, да и спустил по настилу, по-другому-то было никак, я ж один тут горбатился. Опосля пастор вроде как хотел почитать.

— И не сделал этого? — лицо Лапидиуса омрачилось.

— Не-е. Уж я б дак заметил.

Лапидиуса окатила волна гнева. Вот, снова на деле оказывается, что только состоятельные да богатые заслуживают Царствия Божьего. По крайней мере на усмотрение церкви. А точнее, тех, кто позволяет себе замещать закон Божий на земле. А между тем сам Иисус Христос был беднейшим из бедных и нигде в Священном писании не сказано, что бедность — помеха надгробной молитве.

— Так, значит, покойная лежит в земле без слова Божиего? — горько сказал он. — Что ж, Кротт, вот тебе клочок бумаги, на