Лапидиус понял: Хольмс страдает по пиву.

— Эй, есть здесь кто? Отзовись!

Вопреки ожиданию, дорогу на Цирбельхё Лапидиус нашел без проблем. И вот он стоит в дверях основательного рубленого дома и пытается разглядеть что-нибудь внутри. Но на глаза ему попадаются одни лишь корзины.

— Заходи! — между двумя громадными коробами для сбора плодов показалась женщина, чей голос он услышал.

Корзины были больше ее, на одном боку у них далеко за края торчали по два толстых прута. В глаза бросалось сразу, что изделия были делом рук искусного мастера, ровного плетения, ладные. Перед ними виднелись и другие, меньших размеров, но так же мастерски сплетенные. Уложенные аккуратными стопками, здесь были корзины для домашней птицы, для рыбы, зерна и много чего еще. Все они резко контрастировали с увечным телом женщины, чье туловище было так согнуто, словно ее пробила боль в пояснице.

— Я Юлия, — сказала она вместо приветствия, — Кривая Юлия, как кличут люди. Что стоишь, проходи!

— Лапидиус, — представился он, не без труда прокладывая себе дорогу. Кривая Юлия оказалась моложе, чем он ожидал. Никакая не старуха, хоть невысока ростом, скрючена и с клюкой. Лапидиус прикинул, что она примерно его возраста.

Женщина отодвинула в сторону широкую скамью с плетельным инструментом, среди которого были шила, ножницы и другие железяки. Она указала клюкой на скамеечку рядом:

— Садись, работа может и подождать, — сама она опустилась в плетеное кресло-качалку. — Что привело тебя ко мне?

Лапидиус пораскинул мозгами. Сразу выкладывать свою просьбу было бы не слишком разумно, поэтому он сказал:

— Ты делаешь великолепные вещи. Я еще никогда не видел столько разных корзин.

— Да уж наверно, — по лицу Юлии пробежала улыбка, а умные глаза цепко рассматривали его. — Плетение моя страсть. Кроме него у меня ничего нет. Ни мужа, ни детей. Всю свою жизнь я только и делаю, что плету. — Она принялась покачиваться в кресле.

— Замечательно, когда человек так мастерски владеет своим ремеслом.

Лапидиус подумал о своем деле и о том, что сам он не всегда на высоте. Как все алхимики, он работал над Великим Трудом и искусством трансмутации неблагородных металлов в золото. Однако для этого необходим философский камень, а его-то у него и нет. Пока нет. По теории, в процессе амальгирования должен быть получен lapis mineralibus, надо только верить, что в результате экспериментов ртуть в конце концов превратится в философский камень, или «красный лев», как его называют посвященные. А он, в свою очередь, увеличит меру извлекаемого золота.

— Поверь, — прервала его размышления Кривая Юлия, — я бы с радостью отдала свое мастерство за здоровье. Так чего тебе надо?

Лапидиус машинально взял со скамьи ивовый прут и принялся поигрывать им.

— Одну молодую женщину убили, — приступил он к главному. — Никто не знает ее имени. Мне известно только, что она была корзинщицей.

— Корзинщица? — Кресло закачалось сильнее. — Убили, говоришь? И что? Ты-то здесь при чем?

— Ну, — Лапидиус понял, что у него нет другого выбора, как только сказать чистую правду. В конце концов, если он чего-то хотел от Юлии, то она имела право на откровенность. — Ты умеешь молчать?

И снова умные глаза смерили его с ног до головы.

— Если сочту нужным, как могила.

Он принял это за обещание и поведал все, от начала до конца, ничего не прибавляя и ничего не утаивая. И пока говорил, чувствовал, как облегчается душа — до сих пор не было никого, с кем бы он мог поделиться. Вся история ему самому показалась невероятной, он снова и снова спрашивал себя, правильно ли сделал, что влез во все это.

Он закончил, Кривая Юлия поднялась и наполнила ему кружку сидра. Поставив ее на скамейку, она сказала:

— Выпей вначале. Не каждый бы поступил так, как вы, господин. Вот вы восхищались моей работой, а теперь я удивляюсь вашему мужеству. Да, я тоже думаю, что за Кёхлин и Друсвайлер кто-то стоит. Какой-то хитрый и опасный убийца. Но Бог мне свидетель, я понятия не имею, кто бы это мог быть. Во всяком случае, не старый Хольм, тот всегда беспробудно пьян.

Лапидиус согласно кивнул. Глотнув сидра, он снова взял в руки ивовую лозу.

— Жаль, что не знаешь умершую. Я-то надеялся, что тебе хоть имя ее знакомо, все-таки занимаетесь вы одним ремеслом.

— А кто сказал, что не знаю?

— Что ты этим хочешь сказать? — Лапидиус, собиравшийся согнуть прут, застыл.

— А то, что, по-моему, знаю, как звали убитую. Гуида. Гунда Лёбезам. По вашему описанию точь-в-точь она. Раньше она ездила с отцом по городам и весям и продавала товар. Особой-то ловкости в плетении у нее никогда не было, поэтому она и брала мои корзины на продажу. Три-четыре раза в год она поднималась по трудной тропе на Оттенберг и рассчитывалась со мной. По возможности, привозила мне свежие ивовые пруты, лещину, березовую хворостину. В общем, все, что надо, да самой мне не добраться. С год назад умер ее отец, с тех пор я ее и не видела.

— Гунда Лёбезам? — Лапидиус с трудом выговорил имя. — Может, это и вправду та, что была убита по дороге на Кирхроде?

— Вряд ли, — возразила Кривая Юлия. — Гунда терпеть не могла город. Ее там не один раз обкрадывали, поэтому она и продавала товар только по деревням, крестьянам.

— Значит, она и была убита за городом. Возможно, в этих горах.

Кресло резко остановилось.

— Страшное предположение! — На мгновение черты корзинщицы исказил испуг. Но потом она снова начала раскачиваться. — Мне-то что беспокоиться. Я не так молода, не так уж красива, а за пару корзин еще никого не прикончили.

— Надеюсь, ты права, — задумчиво сказал Лапидиус. — Возможно, имя «Гунда Лёбезам» продвинет меня в расследовании. На сегодня все. Может, еще увидимся. А пока прощай.

— Спасибо, господин. Мне тоже было приятно с вами поговорить. Только боюсь, мало вам помогла. Идите по дороге мимо большого бука и тогда не заблудитесь. Еще до темноты будете в городе.

— Спасибо и до свидания.

— До свидания, господин.

Лапидиус двинулся по растоптанной тропе вниз к городу, ни разу не заплутал и меньше чем через час уже был дома.

Он и подумать не мог, что пара глаз не упускала его из виду.

Когда он вошел в кухню, Марта кемарила у плиты. Отблеск пламени в очаге придавал ее розовым щекам багряный румянец. Должно быть, она заснула, нарезая хлеб, потому что все еще, как младенца, прижимала к груди ковригу. На столе лежали нарезанные толстые ломти. Добрая душа! Обычно в это время она уже была у