не стал задавать ей вопросов, спустился вниз и принес обычную кружку колодезной воды и маленький кусочек мяса в придачу.

Он дал ей выпить половину, а потом дал десять капель какой-то жидкости в ложке.

— Лауданум, — пояснил он. — Это на те случаи, когда ты чувствуешь, что дальше не сможешь.

— Да, — еле выдавила она и приняла капли.

Он дал ей выпить остаток воды, чтобы прогнать дурной вкус изо рта, все время тихонько успокаивая ее.

Потом пододвинул сундук и сел.

Он ждал. Один врач говорил ему, что действие хорошего лауданума наступает после того, как сосчитаешь до трехсот. Он, помнится, тогда спросил: а что, если этого не случится? Врач только пожал плечами.

Лапидиус досчитал до двухсот, когда увидел, что на лицо Фреи возвращается краска. Ее тело расслабилось. Он снова провел пробу на обезвоживание и констатировал, что его симптомы стали менее выраженными.

— Тебе лучше? — с надеждой в голосе спросил он.

Она молчала, но ее ровное дыхание было лучшим ответом. Фрея заснула, не успев ничего сказать.

Он тоже с облегчением откинулся назад. Ничто на свете так не истощает тело, как сильная боль, это он знал по себе.

— Спи спокойно, — пробормотал он. — Спи.

Лапидиус бесшумно закрыл дверцу и потихоньку прокрался вниз.

Variatio VII — седьмой опыт — маленький аламбик аптекаря наконец-то сделал его возможным. Лапидиус аккуратно занес результаты эксперимента в журнал. Они были всего лишь маленьким шажком на долгом пути к Великому Труду, но терпение — исключительная добродетель любого алхимика.

Сознание того, что Фрея больше не страдает болями, окрылило Лапидиуса и в работе. И все же вечер пролетел слишком быстро. Он закрыл журнал, отложил перо и решил на сегодня закончить с научными изысканиями. Как там Фрея, спит? Он тоже устал. Прилечь на минутку. Поговорить с ней, если что, можно и с постели.

— Фрея, Фрея, ты меня слышишь? — крикнул он в слуховое отверстие, как только удобно угнездился.

— Да, — спустя пару секунд пришел сверху ответ.

Его охватила радость. Ее голос больше не звучал так слабо и безразлично, как несколько часов назад.

— Как твои боли?

— Лучше. Я спала. Коричневые капли хорошо помогают. Мне бы света.

— Погоди, — Лапидиус украдкой вздохнул.

Как бы он ни желал ей выздоровления, вставать сейчас было мало охоты. И все-таки он поднялся, взял кремень и кресало, чтобы зажечь керосиновую лампу, оставленную на верхнем этаже, и полез по лестнице.

— А я и не заметил, что уже темно, — крикнул он Фрее. — Сейчас зажгу.

Он подошел к окну, чтобы было лучше видно, и тут же остолбенел. Из его дома выходили двое. Они еще что-то кричали, оборотясь и грозя пальцем. Очевидно, Марте. И тут свет уличного фонаря упал на их лица.

Это были Аугуста Кёхлин и Мария Друсвайлер. Лапидиус не сразу осознал, что он видел. Что делали эти клеветницы в его доме? Какие у них могут быть дела с Мартой? Он взял себя в руки и прежде всего постарался зажечь лампу. В тусклом свете ее пламени он посмотрел на видневшуюся в окошечке голову Фреи. Она все еще выглядела расслабленной. Он мысленно вознес благодарность лаудануму и сказал:

— Я поставлю лампу перед дверцей и спущусь вниз. Мне нужно к Марте.

— А вы скоро вернетесь?

— Да, конечно. — Говорить о том, что увидел, ему не хотелось. — Но… э… я только что заметил кое-что важное.

Она привычным уже для него жестом протерла глаза:

— Заметили? Что?

— Слишком долго объяснять. Попозже зайду.

Он махнул ей на прощанье и поспешил вниз, в кухню.

Марта стояла у плиты и смотрела в очаг. Он тут же отметил, что занятие это было бессмысленное, потому что огонь горел хорошо и ровно.

— Чего от тебя хотели эти бабы? — спросил он напрямик.

— Ой! О Боже, Боже! — вздрогнула служанка. — Как напужали! И не слыхала вас. Чё-нето откушаете? У меня туточки горшочек с…

Лапидиусу было не до еды.

— Я хочу знать, — прервал он, — чего от тебя хотели Кёхлин и Друсвайлер. Прежде они никогда не являлись в мой дом.

Марта принялась разгребать огонь. А чуть погодя сказала обычным голосом:

— Энти Кёхлин и Друсвайлер пряжу мне принесли, хозяин. Угу, пряжу. Хорошую пряжу.

— Пряжу? С каких это пор ты занялась вязанием?

— Э… я нет. Для матушки.

— Ты хочешь сказать, что твоя мать вяжет? С ее-то подагрой? Не морочь мне голову.

— Не-е, не-е, — Марта зашуровала кочергой беспокойнее. — На подарочек, хозяин. Она ее подарит.

— То есть Кёхлин и Друсвайлер принесли тебе пряжу, чтобы ты отнесла ее матери, чтобы та кому-то подарила? Вот я и спрашиваю, почему же они не пришли с пряжей прямо к твоей матери? Так было бы и проще, и разумнее.

— Я… мне…

— Ладно, оставим это. — Лапидиус не стал допытываться дальше. И так очевидно, что служанка врет ему. В первый раз за все время. Он почувствовал злость, злость и обиду, но не дал им выплеснуться наружу. — Есть не буду. Пойду спать. Спокойной ночи.

Не говоря больше ни слова, он развернулся и вышел из кухни. Поднявшись ненадолго на верхний этаж, чтобы потушить лампу, и удостоверившись, что Фрея спит, он вернулся в привычную атмосферу своей лаборатории. Здесь он чувствовал себя уютно, даже несмотря на то, что мысль о посещении дома свидетельницами беспокоила его. Чего же они все-таки хотели от Марты? И кто их послал? Убийца? Убийцы?

У Лапидиуса было такое ощущение, что он блуждает в тумане. Прошла неделя, а он все еще понятия не имел, как доказать невиновность Фреи.

Усталый и полный дурных предчувствий, он улегся в постель, ухом к отверстию теплового канала.

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ЛЕЧЕНИЯ

Несмотря на прохладное утро вторника, Лапидиус стоял на дворе у колоды с топором в руках. Надо было наколоть дров для атанора. Печь поглощала уйму топлива, а с тех пор как Фрея лежала в жаровой камере, его требовалось еще больше.

Лапидиус не был особо ловким рубщиком, поэтому он широко расставил ноги, чтобы в случае чего не попасть себе топором по колену. К тому же топор не был наточен, а топорище слишком коротко. Он мучился целый час, а потом дал себе передохнуть.

Пот градом лил со лба. Вытирая его, он увидел, что на руке кровоточит ранка. Всего лишь заноза. Он вытащил ее. И вдруг ему пришло в голову, что и на топорище осталась кровь. Немного, но достаточно, чтобы быть заметной.

Он покачал головой. Делай что хочешь, но в этом было нечто, что напомнило