Когда убрали со стола, Джек удалился к себе в берлогу на втором этаже, а Элеанор осталась приводить в порядок кухню. Айрис вслед за Моной отправилась в ее комнату, которую когда-то занимала сама, и села на ее односпальную кровать – ту самую, на которой двенадцатью годами раньше лежала в ожидании смерти. Но больше от прежней обстановки комнаты не осталось ничего: тяжелые портьеры заменили на жалюзи, бледно-зеленые стены покрасили белым, постеры с группами нью-рейв сдали в макулатуру. Вместо них Мона повесила постеры с изображениями Юпитера, Сатурна, Млечного Пути и палевых щенков лабрадора в корзинке.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – начала Мона.

– Да?

– У меня начались месячные. – Она закрыла лицо руками и рассмеялась.

– Боже мой! Когда?

– Две недели назад.

– Поздравляю! – Айрис потянулась к ней и заключила в объятия.

Мона не отстранилась.

– Не думаю, что это можно считать достижением.

– Все равно, большое дело.

Мона покачала головой:

– Я даже немного жалею, что… Лучше бы я осталась, какой была.

– Хочешь остановиться на своих тринадцати? Правда?

– Нет, скорее на своих… восьми. Тогда я нравилась себе больше. Все было просто. Я помню, как на мой восьмой день рождения мы играли в «музыкальные стулья». Я еще подумала: «Я всегда была и всегда буду ребенком».

– Я там присутствовала?

– Кажется, нет… Мама ненормальная, правда?

– А ты что, раньше не знала?

Мона рассмеялась:

– Когда у тебя начались месячные, она тоже реагировала странно?

– Да вроде ничего. Но ей типа было неловко.

– Вот именно. Что с ней не так? У всех моих подруг матери вели себя тактично.

«У всех моих подруг»… Айрис обрадовали эти слова. Мона улыбалась, довольная собой. Она явно менялась. Может, Айрис пора перестать за нее волноваться?

Перед уходом Айрис заглянула в подвал, где мать гладила Джеку рубашки. Элеанор уже много лет не работала, но постоянно была чем-то занята. Ей редко удавалось присесть, чтобы почитать книгу или посмотреть телевизор. Айрис хотела ей кое-что сказать.

Она впилась в большой палец ногтем указательного, чтобы заглушить внутреннюю боль.

– Понимаю, что это звучит глупо, но мне показалось, я на днях видела Роберта. В метро.

– Какого Роберта? – вешая белую рубашку на перекладину, спросила мать.

– Роберта Коэна.

– Отца? – Элеанор, широко раскрыв глаза, отступила на шаг от гладильной доски. Подняла дрожащую руку и пригладила свои стриженые волосы. В глазах блеснули слезы. – Нет, этого не может быть.

– Знаю. Просто какой-то ортодоксальный еврей. Немного похож на него. Если честно, то очень похож. – Она помолчала. – Почему мы никогда о нем не говорим?

Элеанор глубоко вздохнула. Ее взгляд потемнел. Она взяла из пластиковой корзины следующую рубашку, встряхнула ее и положила на доску. Она казалась расстроенной и даже злой, но на кого? На Айрис, на Роберта, на весь свет? Айрис хотела бы ее спросить, но не могла.

– Ладно, – сказала Айрис. – Проехали. Пойду домой.

Она шагнула к матери и положила руку ей на плечо. Чуть отпрянув, Элеанор выдавила улыбку. Айрис потянулась было ее обнять, но ей не хватило смелости.

– Ты всегда была очень на него похожа, – сказала Элеанор, подняв на Айрис глаза. – Я и сейчас вижу в тебе его. – Руки у нее дрожали, но она продолжала работать: переворачивала рубашку, разглаживала каждую морщинку. Закончив, она повесила ее на перекладину.

– Я заметила это, когда исчезли все таблетки, – вдруг сказала она.

Бух, стукнуло у Айрис сердце.

– Какие таблетки?

Мать не стала доставать из корзины очередную рубашку, но стояла, уставившись на гладильную доску.

– Тебе в тот день нездоровилось. Ты тогда была подростком. Я нашла в мусоре пустые упаковки.

– И ничего не сказала?

Мама подняла на нее глаза. По щекам у нее текли слезы. Она с усилием сглотнула.

– Айрис, я испугалась. Не знала, что делать. Боялась навредить. Ведь я не смогла помочь твоему отцу…

– И ты решила вообще ничего не делать?

Они обе молчали. Слышался гул водонагревателя.

– А Джек знает?

Элеанор отрицательно покачала головой и утерла слезы:

– Нет, я ему не говорила. Вообще никому не говорила. Я чувствовала себя такой беспомощной…

Айрис попятилась от нее к двери:

– Как ты могла?..

– Ты считаешь меня плохой матерью? – Ее взгляд заледенел. – Это ведь не я ушла из семьи.

– Боже мой, мама. Я бы не назвала то, что он сделал, «уходом из семьи».

Ответить Элеанор было нечего. Айрис и не ждала от нее ответа. В своем стремлении оторваться от жизни мать зашла слишком далеко. Айрис молча поднялась по лестнице и ушла, понимая, что они уже никогда не вернутся к этому разговору.

* * *

Неделю спустя они с Моной снова были на пруду. Теплая погода не выдержала испытание временем. В воздухе чувствовалась уже настоящая осень; волшебные голубые с золотом дни остались в прошлом. Над ними нависало типично английское белесо-пасмурное небо. Деревья сменили окраску на красно-бурую, но в этом была своя красота. Темная холодная вода больше не искрилась. Почему они не приходили сюда, когда было жарко? Им было так хорошо вместе, и с каким удовольствием они рассекали по воде туда и сюда, почти не разговаривая! Шевелись, не останавливайся, не то замерзнешь.

На этот раз они подготовились: взяли полотенца, купальники и даже солнцезащитный крем – надежда умирает последней. Они насухо вытерлись и легли на траву, прижавшись друг к другу, подстелив одно полотенце и укрывшись вторым. Мона дрожала всем телом. Айрис растерла ей замерзшие руки. И вдруг, о чудо, белесое небо расступилось и вышло солнце. Оно их согрело и даже заставило отбросить верхнее полотенце. Они загорали в тишине, воображая, будто уехали куда-то на каникулы, и не думая о покрывшей тело гусиной коже.

Всю неделю после разговора с матерью Айрис пребывала в отвратительном настроении. Неделя включала ежедневные попойки, сидение в интернете, потные презентации, слезы, беготню в туалет на работе, где ее рвало, звонки семейному врачу, которые она тут же сбрасывала, и такой пьяный секс, что наутро она о нем уже не помнила. В пруду она все это с себя смыла.

Мона положила сестре голову на плечо. Айрис гладила ее по кудрявой голове, как маленькую. Но она уже не девочка, ей тринадцать. Она почти женщина. Способная зачать и родить ребенка. Но пока можно делать вид, что это не так.

Они задремали, а когда через час проснулись, кожа у Моны покраснела. Все-таки надо было намазаться кремом.

– Хочешь еще окунуться? – спросила Айрис.

– Не-а. – Мона потерла глаза и закинула свои тонкие руки за голову. – Развезло.

Завернувшись в полотенца, они сменили купальники на сухое белье, оделись и направились