А они в персональных окопах лежат, перекрикиваются:

— Васька, живой?

— Сейчас посмотрю…

— Эгей, вы тут? Аль уже сбежали?

— Тут мы, тут. Как бы нам тут и не остаться навеки…

— Щас пойдут! — заполошно закричал красноармеец Иваниди. Он вообще нормальный, но — хоть и грек по паспорту, и возраст уже солидный, под тридцать — перед боем на него «накатывает», начинается бесконечная болтовня, будто он, сыпля словами, выкидывает вместе с ними свой страх. — Щас пойдут!

Но — не идут. Куда делись?

— Сарматов! Сарматов! — орёт комвзвода лейтенант Титов, повернувшись в сторону колокольни, что пристроена к церкви святых Козьмы и Дамиана. С верхушки колокольни летит пыль. — Сарма… — голос сорвал. Хрипит: — Крикните кто-нибудь…

— Сармат! — гаркнул старшина Нестерович. Он сам здоровый, и голос ого-го.

Но — тишина сверху. Молчит «вперёдсмотрящий» Петька Сарматов. Убили? Ранен? Ничего не понятно.

Титов огляделся, выбрал Ваську:

— Одиноков! Мухой наверх. Разберись на месте, что к чему. Если ранен — крикни и сюда тащи. Если убит — останешься там за пулемётчика.

— Есть!

Пробегая мимо сидящего в своей норе Мирона, махнул рукой вверх:

— А я поближе к небу полезу! А вы тут давайте, держитесь!

У Мирона окопчик помельче, чем Васин. Хотя вроде оба рыли по уставу. И стоя можно стрелять, и посидеть где есть, и хороший бруствер в сторону врага.

— Сука, немец беспощадный, я тоже убить могу! Я тоже с винтарём! — ныл в своём окопе Иваниди. Кто их придумал, эти норы? Мужики рассказывали, раньше рыли окопы типа траншеи. Все сидят рядом, друг друга видят, да и командиру сподручнее руководить. А им в лагере объяснили, что у нас придумали вместо сплошных траншей, окопов с ходами сообщения и индивидуальными ячейками, рыть одиночные норы, разбросанные в шахматном порядке по линии обороны. Потому что красноармеец — не то что царский солдат, он сознательный и будет стойко сражаться, сидя в персональном окопе.

Хотя, конечно, киркой махать приходится меньше…

Они, пока ждали в Барнауле отправки на фронт, только тем и занимались, что рыли окопы да разгружали вагоны. Для обучения стрелковому делу оружия на дивизию было — сотня самозарядных винтовок, пять пистолетов-пулемётов Дегтярёва и один ППШ Шпагина. Из этого ППШ даже стрелять не разрешали, только собирать-разбирать, под присмотром. Одно отделение собирает-разбирает ППШ, кто-то стреляет из винтовок, а остальные что? Остальные роют норы — нарыли их больше, чем кроты в Подмосковье. Или — шагом марш на вокзал, носить на руках оборудование с эвакуированных заводов.

— Вот оно что! — сказал Мирон, когда их впервые вывезли на железнодорожную станцию. Разгрузили вагон, повезли их на «пустой» объект, который охраняли в Барнауле НКВДшники. В «прошлой жизни», ещё до войны, неделю назад, он эти огороженные заборами площадки показывал Васе Одинокову, а объяснить, зачем они, не мог.

— Вот зачем: это заранее приготовленные площадки для эвакуированных заводов!

— Да ну, — отреагировал на его догадку Вася. — Не может быть.

— Почему «не может»?

— Что же, он, по-твоему, знал? — спросил Вася, имея в виду Сталина.

— Все знали. И ты знал.

— Я — нет. Мы в институте спорили, что не нападут.

— Вот я тебя и разоблачил! Ты наверняка прогуливал политинформацию в своём институте. Ещё в 1939 году на съезде партии все говорили про войну.

— Какую?

— Вот эту. Что она неотвратима.

— Но ведь подписали с Германией мир! И объявили: напали неожиданно, вероломно!

— Брось. Все готовились. Только ты спал.

— Я учился…

В конце концов их погрузили в эшелон и куда-то повезли. Гнали двойной тягой: один паровоз впереди состава тянет, второй сзади толкает. Теперь уже спорили, куда везут. Эшелон-то пошёл не на запад, через Казань, а на Саратов.

— Зачем нас на юг везут? — переговаривались красноармейцы.

— Может, Турция напала? Турки, они с немцами дружны…

— Или немцы уже там, у Кавказа…

— Да не, на фиг, откуда… Не могли они так быстро…

Потом догадались посмотреть вперёд и назад. Мать честная! Поезда по всей дороге идут в одну сторону. По двум колеям, один за другим, впритык. Сообразили: по другой линии, от Москвы к Оренбургу, идут поезда только на восток. А на запад — по этой линии, и другого пути, чтобы туда попасть, нет. Кругаля дают, зато никаких встречных.

В Саратове на громадном перроне стояли рядами столы с горячей пищей. Эшелон встал, по репродуктору объявили: «На приём пищи пятнадцать минут».

— Выходи, — кричит отделенный. — Садись на любое место, ешь, и обратно в вагон! Уступи место товарищу!

Пшёнка-тушёнка-чай…

— А где салат?! — весело орёт парень из второго взвода.

— Да вот же! — в больших тазах лежат редиска, салат, зелень. Отдельно — хлеб и соль.

— Какаву хочу! — дурачится кто-то в конце стола.

— С перрона не уходить!

А как ты уйдёшь, если в дверях патрули?

В перерывах между объявлениями радио выдаёт песни. Одна, новая, прошибает насквозь:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна —

Идёт война народная,

Священная война!

Как два различных полюса,

Во всём враждебны мы:

За свет и мир мы боремся,

Они — за царство тьмы…

Васька от этой песни просто в восторге. Чтоб не заметили, как у него слёзы потекли, попытался шутить через набитый кашей рот:

— Слышь, Мирон. А ты заметил, всё время призывают вставать. «Вставай, проклятьем заклеймённый…» было, потом в той песне из кино, что нам в лагере показали — «Вставайте, люди русские». Теперь говорят: «Вставай, страна». Мы уж вроде встали.

— Мы сели…

— Шутник хренов! Кончай болтать! Чавкай быстрее! — кричит старшина Нестерович, а сам тыльной стороной ладони вытирает глаза.

…Проехав станцию Елецкая Защита, эшелон повернул, наконец, на запад. Потом пришёл день, когда их выгрузили и выдали оружие. Дивизия быстрым маршем пошла пешком. Пришли… Так спешили, теперь пятимся назад…

* * *

На колокольне, под перекладиной без колоколов, живых не было. Валялись только ошмётки того, что совсем недавно было человеческим телом. Всё ещё клубилась пыль. Крыша покосилась и держалась на честном слове. Пулемёта Василий, увидев валяющиеся на полу изуродованные его некоторые детали, даже искать не стал. Зато бинокль — целый! Только пылью запорошенный. Чудеса.