— Ну-у, это фигня.

— Я ещё думал, для армии полезно, эти жилеты с карманами, только класть не камни, а медные листы.

— Ага. Доспехи.

— Кольчуга.

— Но даже говорить никому не стал. Если такие синяки получаются… А сейчас, парни… Идти я больше не могу. Тащите меня, как того покойника, — Одиноков повалился на землю, и глаза его закатились.

Некоторое время они прожили во взаправдашнем православном скиту, в компании с монашком, носатым, светловолосым, лет двадцати. Смотрелся этот бородатенький юноша среди ветхого имущества довольно-таки странно, не к месту он был в сём лесном жилище.

Окруженцы нашли этот спрятавшийся среди глухого леса уголок только благодаря наблюдательности Васи Одинокова. На третий день их путешествия он углядел тропки — явно не звериные. Тропки эти, почти незаметные, всё же не прятались под сомкнутыми верхушками трав или кустов, как было бы, если бы их протоптали звери. Нет! Их оставил кто-то прямоходящий… Потом стали попадаться кое-какие другие отметины, тоже не звериные. Наконец, унюхали они это жильё, поскольку вышли к нему с «задов».

Монашек встретил вооружённых людей не то что с неудовольствием, а, скажем так, смиренно. Пришли и пришли. Еды у него не было, лекарств не было, мыла не было. Вода — в ручье для хозяйственных нужд и ключевая для питья. Представился отцом Димитрием, но Мирон его тут же поставил на место:

— Какой ты нам отец! Папаша, мать… В лесу он сидит в такие дни.

— На всё воля Господня. Кому-то и в лесу сидеть надо.

— Еда есть? Мы голодные, аж тошнит.

— У меня нет ничего, но еды полный лес, дети мои.

— Тьфу, «дети мои». Опять понёс церковную чепуху?

— Извините. Так уж мы приучены. Рыба в ручье, грибы, ягоды. Можно силки на зверя поставить. Хотя у вас ружья…

— У нас винтовки.

— Ну винтовки. Хотя жарить — не знаю как, спичек нет у меня. По-простому живу.

— Спички у нас есть, но мы тут стрелять не станем. Немец услышит.

— Какой немец?

— Ты что, прикидываешься? Война уже месяц идёт, а ты будто и не знаешь.

— Как война?! С кем?

— Ой, врёшь! Не может быть, чтоб тут слышно не было. Линия фронта прошла… Артиллерия, самолёты… А ты не знаешь? Ах ты ж врун!

— Христом Господом клянусь — не знаю ничего. Не проходила тут никакая линия. Вы объясните мне, неразумному рабу Божию, — он говорил быстрым тенорком, будто подражая кому-то, много старше него. В устах юноши такая речь звучала нелепо.

В избушке все не уместились. Под руководством Василия нарубили штыками коротких рогатин и длинных слег. Поставили что-то вроде деревянного матраса в два слоя, выстлали лапником, над всем этим натянули брезентуху — когда уходили из села, дед подбросил им чью-то плащ-палатку, и они её, конечно, взяли с собой. Две ночи спали, подстилая её снизу, теперь, на случай дождя, приспособили сверху. Полезная вещь!

Ближе к ночи — когда не виден был дым над лесом — развели костерок, сварили рыбки с корнем лопуха. Рыбки было мало, и мелкая; добили рацион лягушками. Сняли шкурку, выпотрошили, насадили на палочки, обжарили. Один в один курятина!

Закусив, Мирон решил прочитать «для верующих» антирелигиозную лекцию.

И — обломал его монах Димитрий.

Всего месяц назад, когда Мирон и Василий ехали в поезде до Барнаула, беседовали они с отцом Анатолием. И вышло из их беседы, что православие и Советская власть едва ли не близнецы. А если верить этому юному монашку, не было на свете ничего более разного, чем те же православие и Советская власть! Но в отличие от отца Анатолия, Димитрий не подкреплял свои утверждения текстами Святого писания, а только крутил в руках переплетённый в кожу томик и апеллировал к разуму.

— Вы журналист, — говорил он Мирону. — Вот и скажите, что написано на первых страницах всех без исключения советских газет, вверху?

— А что там написано?

— Некий девиз. Какой?

— А! «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

— Вот. Возьмём нас. Вы — журналист. Второй, — и он обратился к Одинокову: — вы кто?

— Геолог, — лениво ответил Василий. Когда лежал, он чувствовал себя здоровым.

— А ваш третий?

— Иваниди, ты кто по профессии? — вопросил Мирон, и поскольку Иваниди, не слушая его, продолжал объедать тощую плотву, гаркнул громче: — Саша! Эй!

— Чего?

— Ты кем работал до войны?

— Я старший инспектор отдела меди. Наркомат цветной металлургии.

— Понятно, бюрократ, — сделав такой вывод, Мирон опять обернулся к «отцу Димитрию»: — Ну и что?

— Как что? Монах, журналист, геолог, бюрократ…

— Я инспектор! — взревел Иваниди. — Наркомат цветной металлургии! Меня лично нарком, товарищ Ломако Пётр Фадеевич, знает! Золотая голова у нашего наркома! Старше меня всего-то на восемь лет, а какой умный, — и Саша закатил глаза.

— Приложите лозунг из вашей газеты к нам, — предложил монашек.

Мирон призадумался. Иваниди шарил вокруг в поисках, чего бы ещё съесть.

— Да, мы не пролетарии, — признал Мирон. — И что? Мы граждане и воины.

— Я обращаю ваше внимание, — проникновенно сказал Димитрий, — что христианство объединяет всех. Большевизм — только пролетариев. Остальных ваша партия не призывает объединяться, они для неё «прослойки». А для церкви Христовой все равны. Она всех одинаково примет, обогреет и накормит…

Одиноков участвовал в этих словесных баталиях только частью своего сознания. С минуты своего оживления — а вернее, с той минуты, когда он понял, что с ним произошло — он пытался примирить с этим новым опытом всё то, чему его учили и что сам он, в силу обучения, считал истиной. Комсомолец, атеист, студент советского вуза, в силу статуса обязанный быть материалистом, противником поповских сказок — и беседовал с Господом Богом? Говорил с Творцом, Создателем всего и т. д.?

Сначала, ещё в той яме возле церкви, когда он открыл Мирону эту тайну — а ведь обязан был говорить правду! и сказал! — он задумался, каковы, собственно, варианты. Сначала всё было ясно: одно из двух. Или он остаётся комсомольцем и атеистом, а Господь Бог лишь привиделся ему, или — наоборот — надо отринуть своё комсомольство, свой атеизм и явно уверовать в Господа Бога. Потом решил, что возможен некий синтез: ежели всё на Земле происходит по воле Божией, в том числе комсомол и атеизм, то отчего бы Господу Богу и не поговорить с комсомольцем Одиноковым? Да, комсомольцу Одинокову объявят выговор, если станет известно, что он общается с Господом, но Господу за такие беседы ничего не будет, общайся он хоть даже с секретарём ЦК ВЛКСМ.

Самым вероятным было, что «привиделось». Психика человеческая малоизученна, академик Павлов доказал какие-то инстинкты, и Вася, хоть не силён был в этой области, слышал мнения науки о снах. Электрические сигналы, бегая по нейронам мозга, вызывают в сознании человека всякие картины, которые не есть материальная реальность, а лишь идеалистические о реальности представления. Очень хорошо. Но, спрашивается, кто их смотрит, эти картины? Кто их оценивает на предмет соответствия материализму или идеализму? Неужели сам мозг? Но тогда, с материалистической точки зрения, следовало бы ожидать, что художественные достоинства, например, кинофильма «Александр Невский» начнёт оценивать сам кинопроектор…