Частная методика расследования вынуждала детектива вступать в деловую переписку и с представителями высшего общества. Среди его бумаг нашлось три черновика, исчерканные правками и начинавшиеся внушительной фразой: «Мистер Холмс, покорный слуга Вашего Величества…» Об обстоятельствах написания одного из этих посланий я и хочу поведать читателю. Листок с помарками слегка пожелтел и стал хрупким от времени, однако более раннее обнародование этих фактов могло оказаться небезопасным для нашего государства. Впрочем, подробности будут ясны из моего рассказа.

Началось все октябрьским утром 1908 года в Дорсете. Уже рассвело. На пологом склоне холма, возвышающегося над утесами мыса Святого Альдхельма, несколькими группами расположились люди. Одни были в шинелях и кителях старших офицеров флота, другие накинули пальто поверх торжественных костюмов. Все смотрели на море. Солнце коснулось бледно-зеленых волн Ла-Манша, хотя горизонт еще тонул в утреннем тумане.

По желанию Шерлока Холмса мы встали в некотором отдалении от остальных, тем самым подчеркивая: он и я лишь гости, но не полноправные участники событий. Мой друг надел серый дорожный плащ, на голове его плотно сидело матерчатое кепи. Всем своим видом он показывал, что его отделяет от прочих собравшихся нечто большее, нежели расстояние в несколько футов. Позади нас, примерно в миле от берега, дежурили солдаты морской пехоты. Они охраняли тропки, ведущие к берегу от деревеньки Уорт-Матраверс: в течение ближайшего часа здесь не должно быть посторонних. Попытки отыскать среди встречающих морских атташе из европейских посольств, находящихся в Белгравии, на Итон-плейс, оказались бы тщетными. Никого из иностранных дипломатов не пригласили.

Мы молча слушали нарастающий шум машин, который разносился над водной гладью, подобно барабанному бою в честь древнего бога войны. Недавно сошедший со стапелей левиафан приближался к началу мерной мили: он выдержал испытания в Атлантике и теперь, миновав западные фарватеры Ла-Манша, возвращался на Портсмутскую верфь. Настоящая проверка была для него позади, а это утреннее представление предназначалось для высокопоставленной публики. Точка, сверкающая в октябрьском тумане, неумолимо и стремительно выросла, превратившись в корабль. Яркое небо отражалось в его светло-серой броне. В немноголюдной толпе, состоявшей из офицеров высокого ранга и правительственных сановников, прошелестело: «Дредноут»![15]Один из самых мощных и тяжеловооруженных линкоров мира скользил пред нами, разрезая ласковые волны с грациозностью прогулочной яхты. Даже Шерлок Холмс безмолвно залюбовался его чистыми очертаниями. На палубах мы не заметили обычной для военных судов суеты. Перед двумя современными дымовыми трубами, а также за ними находилось несколько орудийных башен, которые благодаря уникальному механизму вращались почти на триста шестьдесят градусов. Трехногая мачтовая вышка позволяла командованию централизованно управлять огнем и наблюдать за действиями артиллерийских офицеров. Пушки калибром десять и двенадцать дюймов могли уничтожить противника с расстояния шести миль или более, а с трех — пробить самую прочную бортовую броню.

Своим присутствием на этом благородном собрании я был обязан знакомству Холмса с сэром Джоном Фишером, адмиралом, начальником Морского Генерального штаба и создателем нового Королевского флота, автором максимы «Бей первым, бей сильнее, бей без передышки». Фишер считался близким другом короля Эдуарда. Поговаривали, будто он убеждал монарха, пока Британия еще не утратила господства на море, «копенгагировать»[16]{8} немцев под Килем, напав на них неожиданно, без объявления войны. Это предложение привело в негодование и короля, и кабинет. Впоследствии адмирал в беседе с друзьями сетовал на то, что империи недостает руководителя, подобного Уильяму Питту или хотя бы Бисмарку.

Для Холмса дружба с Фишером началась с дела военного договора. С тех пор в присутствии моего друга нельзя было и слова сказать против сэра Джона, которого он считал человеком, совершенно чуждым всякого позерства и достойным девиза: «Ни одной из партий я не присягал; не могу молчать я и вовек не лгал»[17].

У створа мерной мили «Дредноут» резко взял курс на Портсмут, словно развернулся на каблуках, и вновь набрал скорость. К изумлению публики, махина массой в восемнадцать тысяч тонн двигалась легко и уверенно, как торпедный катер. Корабль скрылся в тумане прежде, чем разгладился след, оставленный на прибрежной зыби его кормой. Именитые зрители замерли. Некоторые из них приложились к своим биноклям, однако не было слышно ни поздравлений, ни возгласов ликования. Такая мощь могла внушить людям лишь благоговейный страх. Моему другу вспомнилось стихотворение Киплинга:

Огнями мысы не зажглись,

И банки не видны,

Мы безнадежно отдались

Слепой игре войны![18]

— Помяните мое слово, Ватсон, «слепой игре войны» будут предшествовать шпионские баталии. Адмирал фон Тирпиц и его подчиненные из берлинского морского министерства об этом позаботятся, — мягко, но зловеще добавил Холмс.

Мы направились к экипажам, которые привезли нас на берег и теперь дожидались, чтобы доставить обратно к железнодорожной станции.

— А хоть бы и так, — ободряюще произнес я. — Джеки Фишер оставил Тирпица с носом. В доках Клайда и Тайна уже строится пять монстров, подобных «Дредноуту», а у немцев нет ни одного. Для таких судов пришлось бы углублять и расширять Кильский канал для выхода из Балтийского моря в Северное, а также драгировать подступы к верфям. Тогда и наши тридцать три боевых корабля смогли бы пройти по этим морским путям, чтобы вести обстрел с близкого расстояния.

— Все не так просто, — нетерпеливо сказал мой друг, шагая по склону холма. — Вот увидите.

Холмс не ошибся. Кайзер Вильгельм и его гроссадмирал потратили колоссальные средства на переустройство Кильского канала и подходов к военным портам Северного моря для нового флота: у немцев появились дредноуты и подводные лодки. Благодаря своему линкору Фишер выиграл время, но не гонку вооружения. Для этой игры Великобритании требовались новые козыри, но они не шли в руки. Я не мог похвастать осведомленностью о военных делах империи, однако от Холмса знал о ссоре между двумя военачальниками.

Тирпиц пустил слух о том, что Фишер намеренно преувеличивал агрессивность германской военно-морской политики, желая добиться от парламента более щедрого финансирования флота, в чем якобы сам признался прусскому атташе в Лондоне. Встретив того на вечернем приеме, английский адмирал сказал ему: «Передайте Тирпицу бессмертные слова доктора Джонсона: „Вы лжете, сэр, и вам это известно“»[19]. Больше ничего произнесено не было. С тех пор отношения между двумя великими морскими державами оставались напряженными.