— Просто безобразие, что он ломает комедию на виду у всего Лондона. Подумать только! Однорукий нищий! Скажите вашему другу, что этот чертов маскарад вредит не ему одному. К вам он, кажется, прислушивается. И еще: человеку его положения не пристало якшаться с Лестрейдом и ему подобными. Непременно передайте мои слова Шерлоку, когда увидитесь с ним.

— Не сомневайтесь. Передам.

На этом наша беседа закончилась. Майкрофт, тяжело ступая, спустился по лестнице. Кучер с лошадью в течение всего визита терпеливо ожидали его у входа. С присущей ему респектабельностью мой гость сел в кеб и направился в свой маленький мирок, где солнце каждое утро всходит над Уайтхолльским дворцом[10]и каждый вечер садится на Сент-Джеймс-стрит. Все, что было вне этих пределов, казалось Майкрофту Холмсу погруженным в беспросветный мрак.

Итак, двое таких субъектов, как Генри Кайюс Милвертон и Джеймс Кэлхун, сгинули в одно и то же время при невыясненных обстоятельствах. Это навело меня на мысль, что в истории со взрывом в Ньюгейтской тюрьме явно оставалось много пробелов. На следующее утро я не получил «Таймс». Как обычно, мне доставили свежий номер «Морнинг пост». Я прочитал его за кофе с гренками, свернул и хотел было отложить в сторону, но вовремя заметил, что на первой странице вместо «Бейкер-стрит, № 221б» был указан карандашом другой адрес: «Денмарк-сквер, № 23». Мне приходилось бывать там в студенческие годы. Денмарк-сквер находится близ Сити-роуд, в той части улицы, где она спускается к Финсбери-Пейвмент. Это место нельзя назвать самым красивым и чистым в городе: ряды одинаковых обветшалых домов обступают клочок земли, поросший пыльной травой, с несколькими чахлыми деревцами посредине. Взяв на полке папку с картами Лондона, на 53-м листе я отыскал дом № 23, расположенный в юго-восточном углу площади. На оборотной стороне, в списке указанных на карте заведений, значилось, что первый этаж интересующего меня здания принадлежит фирме «Джеймс Покок и сын: починка фортепьяно и других музыкальных инструментов».

Должно быть, здесь-то я и найду Шерлока Холмса. Скрывается он там, удерживают его силой или же он просто ожидает моего прихода? Несомненно, лучше отправиться туда не мешкая. Иначе может быть слишком поздно. Через час я спустился на станцию метро, чтобы сесть в поезд, идущий от Бейкер-стрит до Ливерпуль-стрит. В подземке висел табачный дым и было так людно, что я не мог определить, следят ли за мной. Состав с грохотом покатился по глубокому тоннелю с облицованными камнем стенами. Над нами тянулись кварталы складских помещений и газовых заводов, чьи высокие трубы напоминали минареты. Огнедышащее горло открытой реторты алело, как жерло вулкана. Сити-роуд, застроенная грязными некрашеными зданиями, была наводнена громоздкими телегами. В захудалых устричных барах и маленьких пивнушках с немытыми окнами без штор царило утреннее оживление.

Я свернул на Денмарк-сквер. В высоких неухоженных домах, окружавших площадь, когда-то проживала вполне процветающая публика: адвокаты, биржевые маклеры, торговцы индийским каучуком и норвежским лесом. Теперь нарядные фасады заросли сажей, а в каждой комнате над мастерскими первых этажей ютилось по семейству. В центре площади было некое подобие газона с вытоптанной до земли травой. Над ним покачивались два голых каштана, которые, судя по всему, не собирались распускаться. Я сел на скамью, стоявшую посреди этого пропыленного пустыря. Слежки за собой я не замечал, однако это вовсе не значило, будто за мной не наблюдают.

Я достал газету и принялся читать. С Сити-роуд доносился несмолкающий шум повозок, кебов и двухпенсовых омнибусов. Из окон музыкальной лавки лились гаммы и арпеджио. Бо́льшую часть прибыли подобным заведениям приносит починка скрипок, и я не удивился, когда мастер стал настраивать струны, а потом заиграл, все громче и увереннее. Потеряв интерес к чтению, я подумал, как удивительно слышать столь благородные звуки в таком убогом месте. Но что это была за музыка? Безусловно, сочинение Баха. Мелодии вились и переплетались, образуя причудливую ткань величественного контрапункта. Я без труда узнал манеру игры и возблагодарил небо за то, что Шерлок Холмс никому, кроме меня, ни врагам, ни союзникам, не открывал своего музыкального таланта. Сейчас на Денмарк-сквер пела не его любимая скрипка, творение Страдивари, но я знал, что мой друг способен извлекать божественные звуки даже из самого дешевого инструмента. Как бы то ни было, концерт предназначался не для того, чтобы подбодрить и успокоить меня. Если Холмс вел расследование, то каждый его шаг, каждый его жест имел одну-единственную цель.{4}Великолепная фуга брала начало от простой темы. Она то исчезала, то прорастала снова, и я поймал себя на ощущении, что произведение смутно мне знакомо. Но название ускользало от меня. «Я слышал эту пьесу раньше, готов поклясться! — сказал я про себя. — Просто я малосведущ в музыке и не отличаю одну фугу Баха от другой. Вероятно, ее исполняли в Сент-Джеймс-холле, куда мы ходили вместе с Холмсом».

Сложная и бесконечно щедрая композиция наливалась соком и становилась все мягче — близился финал. Словно вечерние облака, темы растворялись друг в друге, сливаясь в триумфальном созвучии. Наконец минорная тональность уступила место торжествующему мажорному аккорду, который медленно растаял. Неуловимый мотив опять зазвучал в одиночестве. Теперь я узнал его и, слушая, стал тихо подпевать:

Фунтик риса за два пенни, сливы на отвар…

Вот и денежки ушли — тащи сюртук в ломбард!

Только Холмс мог соткать роскошную материю из такой грубой нити! Подивившись одаренности своего друга, я вдруг вспомнил следующую строчку этого детского стишка:

Вверх и вниз по Сити-роуд, в «Орел» и из «Орла»…

«Орел»! Отсюда было рукой подать до знаменитой таверны на Сити-роуд. Я частенько захаживал в нее в молодые годы, когда был практикантом в больнице Святого Варфоломея, старейшей в Лондоне. Увеселительное заведение славилось своим музыкальным залом, оркестром, играющим в саду, волшебными зеркалами, канатными плясуньями-француженками и маленькими фокусниками. Бывало, сидя в «Орле», мы с приятелями громко распевали немудреную песенку — именно ее только что так виртуозно исполнил Холмс. Ведь я не раз делился с ним воспоминаниями о студенческих днях…

Делая вид, будто просто коротал здесь время, я встал и кружным путем отправился на Шепердс-Уок, к знакомому зданию, верхние этажи которого облицованы желтоватым лондонским кирпичом, а черный цоколь украшают золоченые надписи и блестящие зеркальные стекла. Миновав вестибюль с выложенными керамической плиткой стенами и зелеными мраморными колоннами, я проследовал к длинной буфетной стойке. В таверне было довольно пусто. Никто из посетителей даже отдаленно не напоминал Холмса.

Вдруг какой-то человек, сидевший за столом один, поднялся с места. Это был тучный краснолицый мужчина. Его яркая рыжая шевелюра с годами слегка потускнела. В ту секунду, когда он проходил мимо меня, я не узнал его, за что впоследствии возблагодарил судьбу. Иначе я машинально поприветствовал бы его, тем самым выдав себя. С тех пор как мы в последний раз виделись, прошло несколько лет, и сейчас я понял, кто он, не столько по лицу, сколько по выражению глаз. Мистер Джабез Уилсон! Годами я вел журнал наших с Холмсом расследований, и одна из первых записей касалась Союза рыжих, который был создан изобретательными злодеями, замышлявшими дерзкое преступление. Мой друг спас Джабеза Уилсона от невольного участия в ограблении банка и обеспечил ему скромное вознаграждение от страховщиков. Тогда мистер Уилсон навеки объявил себя должником Холмса. Вовсе не удивительно, что теперь, в трудную для своего благодетеля пору, он приютил его у себя, в доме № 23 на Денмарк-сквер.{5}