В следующую минуту произошло нечто неправдоподобное. Все случилось в мгновение ока, так что я долго не мог поверить собственным глазам. Холмс неожиданно развернулся и рассерженно прокричал: «Ватсон, лучше бы вы предоставили это мне!» И тут, как по сигналу, вдалеке послышался стук, будто кто-то в хорошем темпе колотил боксерскую грушу. Отличная гнедая лошадь, опустив голову и натянув поводья, неслась по твердой земляной дороге. Я остолбенел от изумления, — казалось, прямо на нас, набирая скорость, летел призрак. В седле сидел человек в военном мундире. В надвигающихся сумерках еще можно было разглядеть красный камзол с бронзовыми пуговицами и кавалерийскую шапку.

Алкер тоже остановился. Он собрался было перейти Роттен-роу вслед за Холмсом, но приближавшийся всадник ему помешал. Он мчался во весь опор, будто за ним гналась свора церберов. Я стоял поодаль, но даже мне был слышен храп скакуна. Старшина сделал пару шагов назад, освобождая путь коню, из-под копыт которого разлетались комья грязи. Наездник наклонился вперед и прильнул к лошадиной шее, словно готовился исполнить цирковой трюк, на полном скаку подобрав с земли какой-то предмет. Вдруг в его руке появилась кавалерийская сабля. Он отвел ее в сторону. Лезвие не сверкало, поскольку было уже темно, однако я мог поклясться, что вижу неяркий блеск. Взмах сабли оказался почти беззвучным, но вслед за ним раздался свист: это воздух выходил из тела Алкера. В этот миг голова его, снесенная с плеч, покатилась по высохшей земле.

Я застыл на месте, испуганный и завороженный. Что, если этот умалишенный зарубит и нас с Холмсом? Перед тем как рухнуть, обезглавленный труп несколько секунд оставался на ногах, словно запоздалый сигнал из отделенного мозга еще продолжал держать в подчинении умирающие члены. Раньше мне рассказывали о подобных случаях, которые происходили во время кровавых конных атак.{6}

Оказалось, что беспокоиться относительно намерений всадника не стоило: не глядя ни вправо, ни влево и не убавляя скорости, он пронесся мимо. Топот копыт постепенно стих, и пыльное облако скрыло от нас наездника — бывшего капрала кавалерии, как я узнал позднее.

Шерлок Холмс хранил полную невозмутимость.

— Слабый человек, — спокойно сказал он, — но, пожалуй, не дурной. Теперь ему некого бояться. Я не выдам его нашим друзьям из Скотленд-Ярда. Надеюсь, будете молчать и вы. Если мой расчет верен, теперь он единственный, кто остался в живых из злоумышленников, с которыми мне пришлось иметь дело в последние несколько недель. Их сообщники по той или иной причине не явились. Хотя, боюсь, однажды они напомнят о себе. Ну а пока мы можем благодарить судьбу за то, что очистили мир от большинства участников этой преступной шайки.

Я не ответил. Через несколько минут после пережитого потрясения ко мне вернулась способность двигаться, но всю ночь я не спал и утром следующего дня был не в силах говорить. Не знаю, сам ли Макайвер решил расправиться с последним заговорщиком, угрожавшим его собственной жизни, или же они условились об этом с Холмсом. Могу лишь подтвердить, что мы с моим другом не выдали капрала кавалерии.

На протяжении многих дней газеты наперебой кричали о таинственном «человеке без головы», найденном на Роттен-роу. Прежде чем страсти улеглись, нас посетил инспектор Лестрейд. Мы ничего ему не рассказали. Сыщики Скотленд-Ярда установили, что орудием убийства послужила кавалерийская сабля, но узнать подробности им не удалось. Об Алкере им было известно немного: пятьдесят пять лет, в сорок завершил флотскую карьеру и пополнил ряды торговцев женской плотью, таких как Генри Кайюс Милвертон. Вероятно, нашим друзьям-полицейским нелегко далась фраза: «Мы будем вам признательны, мистер Холмс, если вы поделитесь своим мнением». Но гениальный детектив, способный моментально увидеть и сопоставить множество деталей преступления, умел порой закрывать глаза на самые очевидные вещи. Он выслушал отчет гостя о собранных уликах и вздохнул: «Увы, Лестрейд, нельзя сделать кирпич без соломы».

Мой друг считал себя в долгу перед капралом Макайвером. Теперь этот долг был возвращен. Когда мы остались одни, Холмс поведал мне обо всем, что ему пришлось пережить. Закончив рассказ, он немного помолчал, а затем оживился и заговорил совсем о другом:

— Помните мою маленькую импровизацию, прелюдию и фугу на тему детской песенки «Фунтик риса за два пенни»? Вы слышали их, когда я скрывался в доме мистера Джабеза Уилсона на Денмарк-сквер.

— Конечно же помню. Это было очень изобретательно.

Я хотел сказать, что это была замечательная музыкальная шутка, но, к счастью, мой друг не дал мне договорить:

— Раньше я никогда не помышлял о том, чтобы записывать свои сочинения и предлагать их для публикации. Но в этот раз мне хочется сделать исключение из правила. Я мог бы послать рукопись в лейпцигское издательство «Петерс» или в «Аугенер»: пару раз они интересовались моими произведениями.

— Но ведь мир знает вас как частного детектива! Если перед публикой появится Холмс-композитор, не вызовет ли это недоразумений?

Он вынул изо рта трубку и остановил взгляд на гипсовой розе, украшавшей люстру.

— Верно. Придется выдумать псевдоним и работать, как говорят французы, sous le manteau[14], а в этом есть что-то принижающее музыку. Лучше представить свое сочинение как случайно открытый опус одного из мастеров контрапункта, созданный в прошлом столетии. Разумеется, смешно и до глупости самонадеянно посягать на славу Иоганна Себастьяна Баха. Но, полагаю, я вполне могу назваться одним из сыновей великого немца. К примеру, Карлом Филиппом Эммануилом Бахом. Да. Думаю, это именно то, что нужно.

— Но помилуйте, Холмс, как же так? Ведь песенка «Фунтик риса за два пенни» всем известна!

— Мой старый добрый друг! Вы недооцениваете культурное высокомерие нашего века. Песенку все узнают, несомненно. Но кто из посетителей Вигмор-холла или другого концертного зала Лондона отважится признаться в том, что слух его уловил столь вульгарный мотив?

Он отложил трубку и встал. Затем извлек из футляра скрипку Страдивари и смычок. Протестовать было бесполезно. Теперь Шерлока Холмса не остановила бы ни одна сила в мире.

1

Если в понедельник Шерлок Холмс, не щадя сил, защищал честь скромной горничной, то вторник он с неменьшей вероятностью мог посвятить спасению репутации пэра. Весь людской род с присущими ему слабостями и недостатками был для моего друга предметом неутолимого интереса. Наблюдая за работой гениального детектива, я нередко вспоминал латинское изречение, которое заучил в школе: «Homo sum, humani nihil a me alienum puto» — «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Однажды мне стало интересно, как понимает эти слова сам Холмс, и я заметил, что высказывание принадлежит великому римскому оратору Цицерону. Мой друг посмотрел на меня, поднес трубку ко рту и ответил: «Вы легко можете убедиться, Ватсон, что Цицерон ничего подобного не говорил. Если желаете знать, это цитата из одного скучнейшего античного драматурга, который родился почти на столетие раньше вашего великого оратора».{7}И все же в своем суждении о Шерлоке Холмсе я не ошибся. После его смерти я, как душеприказчик, должен был составить опись его корреспонденции, хранившейся в старом жестяном сундуке на чердаке нашего дома на Бейкер-стрит. Я нашел множество писем к бедным, отчаявшимся людям. Холмс помогал им безвозмездно — так лучшие адвокаты порой берутся защищать обездоленных, не рассчитывая на вознаграждение. Как-то раз его спросили, почему он это делает. Вторя Фрэнсису Бэкону, мой друг сказал, что «каждый человек является должником своей профессии» и обязан, по мере сил, отдавать долг.