Польшу по сути вынудили подписать документ, ставший известным под названием Малый Версальский договор. Статья 4 этого договора наделяла польским гражданством всех, родившихся во Львове и окрестностях, в том числе Герша Лаутерпахта и Леона. Польше следовало принять меры для защиты всех ее жителей «независимо от места рождения, национальности, языка, расы или религии»{118}. Меньшинства получали собственные школы, а также религиозные и социальные институты, особые языковые права и свободу вероисповедания. Польский договор о меньшинствах заходил еще дальше: он превращал права меньшинств в «обязательства международного уровня» под защитой Лиги Наций. Любые споры по этим вопросам относились к компетенциям Постоянной палаты международного правосудия, только что учрежденной в Гааге.

Навязанные Польше небывалые условия обеспечивали ряду ее меньшинств международную защиту, оставляя без подобной защиты польское большинство. И это стало бомбой замедленного действия – второстепенный договор, непредвиденное последствие международного законодательства, создаваемого с самыми лучшими намерениями. Через несколько дней после подписания договора о меньшинствах президент Вильсон назначил комиссию для исследования положения евреев в Польше. Комиссию – как считалось, по просьбе премьер-министра Падеревского{119} – возглавлял Генри Моргентау, бывший посол США в Османской империи. Маршал Юзеф Пилсудский, глава нового польского государства, яростно возмущался договором о меньшинствах. «Почему нельзя было довериться польской чести? – вопрошал он Моргентау. – Все партии Польши согласились позаботиться о справедливом отношении к евреям, и тут с подачи Америки нас на мирной конференции оскорбляют, предписывая нам эту самую справедливость»{120}.

Комиссия посетила Львов 30 августа 1919 года. Члены комиссии оценили «чрезвычайно красивый, современного облика» город{121}, мало пострадавший от ноябрьских событий, за исключением еврейского квартала, который был «выжжен». Комиссия пришла к выводу, что, хотя «эксцессы» имели место, погибло всего 64 человека, а не тысяча, как утверждала «Нью-Йорк таймс»[9]. Также комиссия установила, что виновны солдаты, а не гражданское население, а потому «было бы несправедливо осуждать польский народ в целом»{122} за то, что совершило какое-то подразделение или местный сброд.

Незадолго до отъезда из города молодой консультант комиссии по правовым вопросам Артур Гудхарт поднялся на Высокий замок, большую гору на севере, откуда открывался вид на город. Его спутником был доктор Фидлер, профессор и недавний ректор Львовского технического института. И доктор Фидлер сказал Гудхарту, что выпрошенное евреями разделение школ приведет к беде. Кто не ассимилируется, тот напрашивается на неприятности.

Прошло почти сто лет, и я прошел по той самой дорожке, по которой Фидлер и Гудхарт поднялись на гору посмотреть на город, стоявший в том 1919 году накануне великих перемен. «Я не смог сдать выпускные экзамены, – жаловался Лаутерпахт, – потому что университет закрыл двери перед евреями Восточной Галиции»{123}. Он последовал совету писателя Израэля Зангвилла и устремился в Вену.

Я посетил дом, из которого он уехал в Вену: серое четырехэтажное неоклассическое здание на Театральной улице, в основном оставшееся невредимым и поныне, – сейчас там размещается «Козацкий хостел». На фотографии того периода здание обрамлено двумя церквями, а сзади высится импозантная башня ратуши. Таблица в холле упоминает имя архитектора (инженер А. Пиллер, 1911), создавшего просторную лестницу со стеклянным потолком. В номере на втором этаже есть балкон, откуда открывается красивый вид на город.

Я пытался представить себе, как Лаутерпахт расставался с этим домом и видом. Он шел к станции сквозь оживленную толпу, описанную в первые годы столетия Карлом Эмилем Францозом: мимо гусарских офицеров и элегантных джентльменов; молдаван с «темными, лукавыми лицами» и «тяжелыми золотыми кольцами»; темноглазых женщин в «тяжелых шелковых нарядах поверх заношенного белья»; длиннобородых русинских священников; потасканных кокеток на пути в Бухарест или в Яссы в поисках фортуны. Встретил он, вероятно, и сколько-то «цивилизованных путешественников», эмансипированных польских евреев, которые тоже ехали на Запад{124}.

Лаутерпахт прибыл на Северный вокзал, в город, где царили Фрейд, Климт и Малер. Этот город переживал турбулентные времена и травму распада империи. Лаутерпахт обосновался в «красной Вене» (Rote Wien), возглавляемой мэром – социал-демократом, переполненной галицийскими беженцами, терзаемой инфляцией и нищетой. Революция в России одних напугала, других вдохновила. Австрия была повержена, империя исчезла. Она зависела от чешского и польского угля, от пшеницы из Баната. У Австрии не было теперь выхода к морю, она лишилась почти всей прежней своей территории, в том числе немецкоязычных Судет и Южного Тироля, Венгрии, Чехословакии, Польши и государства, образованного словенцами, хорватами и сербами. Были у нее отняты также Буковина и Босния и Герцеговина. Стране было запрещено заключать союз с Германией и даже именоваться Deutschösterreich, то есть Германская Австрия.

Националистическое чувство подпитывалось унижением. Прихлынувшие из Галиции восточные евреи (Ostjuden), молодые люди вроде Лаутерпахта и Леона, становились очевидной мишенью этого чувства. Примерно в тот момент, когда в Вену прибыл Лаутерпахт, у мэрии собралось пять тысяч человек с требованием изгнать евреев из города. Два года спустя, в марте 1921 года, уже сорок тысяч явилось на собрание Антисемитского союза (Antisemitenbund) и подхватило призыв директора городского театра надворного советника Миленковича строго ограничить количество предоставляемых евреям вакансий{125}.