Он пожал плечами, ухмыльнулся и заявил:

– Что ж, жалеть не о чем. Кольцо у меня уже есть, а невеста найдется.

Спустя три недели он доставил канонику Портиасу очередной бочонок контрабандного бренди.

Жизнь шла своим чередом.

Как ни странно, в роскошном поместье лорда Фореста на севере графства Ральф Шокли, которому ничего не угрожало, чувствовал себя несчастнее, чем Питер Уилсон на «Эвриале». Он впервые осознал, что такое настоящие страдания, и, отринув безумную горячность радикальных идей, проникся кротостью и смирением.

Внуки лорда Фореста, восьми и десяти лет, худенькие и темноволосые, с бледными узкими личиками, были послушны и прилежны, науку впитывали живо, и жаловаться Ральфу было не на что. Дети были вполне довольны жизнью, хотя родители все время проводили в Лондоне, а дед лишь изредка наведывался в поместье, так что бо́льшую часть времени они оставались с Ральфом.

Чем чаще Ральф встречался с семейством Форест и их гостями, тем лучше понимал, что ими движет. С ним обращались превосходно и, казалось, принимали за своего, однако неизменное изящество манер и учтивость, свойственная даже детям, наводили на мысль, что Форестам он совершенно безразличен. В жизни утонченных аристократов не было места ни Ральфу, ни любому другому представителю среднего класса; такая бессердечная легкость отношений была результатом многовековых сословных различий.

– Бездушные они, – ворчал Ральф.

В сравнении с тогдашними загородными резиденциями поместье на севере графства было небольшим, всего несколько акров; в особняке насчитывалось пятьдесят спален и бесчисленные помещения на чердаке, где обитала прислуга, – подниматься туда приходилось по черной лестнице, но Ральф к слугам никогда не заглядывал. Поместье славилось прекрасным парком и подъездной аллеей в милю длиной; входом в парк служила высокая и широкая каменная арка, словно бы обрамлявшая полнеба.

Ральфа не волновал ни сам особняк, ни его обитатели; причина его тревог лежала далеко за воротами парка.

Первый раз он обратил на это внимание спустя три месяца после приезда в поместье. Лорд Форест, по обыкновению, навещал внуков, а потом собрался в Манчестер осматривать свои мануфактуры. Ральф заручился позволением его сопровождать.

Морозным февральским утром карета катила к Манчестеру. Пологие холмы Ланкашира, поросшие густыми дубравами, сменялись широкими долинами, где виднелись многочисленные усадьбы и наделы, окруженные распаханными полями, – живописный ландшафт, еще не обезображенный промышленными городами, карьерами и шахтами, которые вскоре изуродуют буколические пейзажи Северной Англии. Ланкаширские усадьбы выглядели богаче скромных деревень на сарумском взгорье.

– Здесь народ благоденствует, – заметил лорд Форест. – На севере живут куда лучше, чем на юге Англии.

На манчестерских окраинах полным ходом шло строительство. Повсюду виднелись новые склады, фабрики и стройные ряды кирпичных домов для рабочих – наглядное свидетельство процветания. По дорогам тянулись обозы, ехали телеги и повозки, на обочинах высились груды бревен и досок, там и сям закладывали фундаменты, – казалось, по этому уголку Англии прошлись огромными невидимыми граблями, готовя его к посеву.

Карета Фореста подъехала к текстильной мануфактуре – длинному трехэтажному зданию из красного кирпича, с рядами прямоугольных окон, перемежаемых широкими дверями, из которых доносился гул и грохот ткацких станков.

Войдя внутрь, Ральф застыл в изумлении.

Хлопчатобумажная промышленность Великобритании своим развитием обязана двум замечательным изобретениям и двум полезным ископаемым. Производство хлопчатобумажных тканей, как и производство сукна, состоит из двух процессов: прядильного, то есть создания нити, и ткацкого, то есть создания полотна. С тех пор как Шокли построили свою первую сукновальню, прядение претерпело два основных изменения: во-первых, изобретение самопрялки и, во-вторых, изобретение в прошлом веке механического прядильного устройства с восьмью веретенами. Однако же теперь механическое прядильное устройство подверглось дальнейшему усовершенствованию – прядильное колесо превратилось в мощную машину, оснащенную сотнями веретен. Негромкое жужжание ручного прядильного колеса и пощелкивание веретена, придававшее такой уют деревенским хижинам, смолкло навсегда. О них напоминает лишь сохранившееся в английском языке слово «spinster» – «пряха», – которым стали называть незамужних женщин, а впоследствии и старых дев.

Бурный рост текстильной промышленности в Манчестере был вызван усовершенствованием прядильных машин. Поначалу производимая ими пряжа получалась недостаточно крепкой: она годилась для утка – поперечных нитей полотна, но ей недоставало прочности для основы – продольной нити ткани. Появление прядильных машин Ричарда Аркрайта, приводимых в движение водяным колесом, обеспечило необходимую прочность пряжи, которая, однако же, оставалась слишком грубой и не подходила для производства тонких хлопчатобумажных тканей – их по-прежнему закупали в Индии. Наконец в 1780-е годы появилась прядильная машина Самюэля Кромптона, так называемый прядильный станок периодического действия, позволявший крутить пряжу, пригодную для производства муслина.

– Механические прялки и ткацкие станки совершили революцию в ткацкой промышленности, – объяснил лорд Форест Ральфу.

Действительно, вторым замечательным изобретением был механический ткацкий станок. Веками ткачи работали вручную, и даже когда Шокли и Муди двести пятьдесят лет назад создали свою первую мануфактуру, ткачи в ней сидели парами за ручными станками, передавая друг другу челнок, пропускавший нить утка между нитями основы. Все это изменилось, когда Эдмунд Картрайт изобрел механический ткацкий станок, приводившийся в движение паровым двигателем.

– Теперь ткачи почти не нужны, – удовлетворенно заявлял лорд Форест.

Разумеется, все это было бы невозможно без двух полезных ископаемых, сыгравших огромную роль в промышленной революции: угля и железной руды.

И все же больше всего Ральфа Шокли поразила не сама текстильная мануфактура – нет, не мануфактура, а настоящая текстильная фабрика с рядами массивных станков, на которых крутились, будто солдаты на параде, несчетные бобины пряжи, – и не доносящийся из дальнего конца огромного зала равномерный гулкий стук паровой машины, приводившей станки в движение. Увидев во очию размах деятельности настоящей ткацкой фабрики, Ральф впервые осознал, что образ жизни его далеких предков уходит в небытие. От шума, лязга и стука его замутило, но хуже всего оказалось другое: почти у всех машин работали ребятишки – чумазые, изможденные, в обносках.

– Детский труд куда дешевле, – невозмутимо заметил лорд Форест. – Между прочим, с ними прекрасно обращаются, пороть их я не позволяю.

Впервые в жизни Ральф сообразил, что лучше промолчать. Он окинул изумленным взором огромное помещение – казалось, от грохота станков дрожат стены – и с горечью признал свою полную беспомощность.

– Я словно бы сам превратился в беззащитного ребенка, – впоследствии рассказывал он.