что вилять передо мной было бы бесцельно; недаром же прошли +10 лет683. И недаром и по гистологии у меня «весьма» в аттестате. Не мне рассказывать, что из-за, например, lippum’a[332] отнимают груди. Он так и сказал, что попробовал перенестись в меня и решил сказать все. Операция удалась ему, и рентген не нужен. Со стороны доктора и всех я видела одну любовь и ласку. Старшая сестра сказала, что так ни к кому они не относились. Во время отсутствия моего хирурга, часто навещали другие врачи, особенно в дни тяжелые (таким, например, было и 9-ое июня) и были тоже очень милы. Когда узнавали, _к_а_к_а_я_ была операция, то становились ласковей. И особенно хорошо: — не раздражали глупыми утешениями. И я видела из этого, что они меня понимали. Молодые, по-моему, понимали скорее. И не говоря шаблонов «ах, пустяки», старались разумно объяснить, что и в беде еще бывает удача. И это правда! Меня все баловали и отовсюду получала сердечность. И это так было нужно. 9-го я утопала в цветах, не хватало ваз. Сестра воткнула розы в локоны (не дали-таки мне парикмахера, чтобы остричься), но это был такой жуткий день! Хотят дома за это устроить большие именины. Ах, сказать так много, но не могу, не могу писать, так устала. Пиши чаще, если можно, лучше машинкой, легче глазам. Целую. О.

[На полях: ] Узнала, что Т[олен], лежавшие у него с давних пор, деньги перевел Елизавете Семеновне. Надеюсь, что получила. Фася опять больна — обычно как у нее. Убита тогда и плачет. Чуточку лучше.

О «Трапезондском коньяке» не в силах пока писать, надо много, а я устаю и трудно.

Прошу еще тебя: никому не говори о моей болезни, — мир так мал — разгласится. А это только мое.

290

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

5. VII.43

Дорогая моя Олюша, пишу пером — машинка в починке. Эту неделю хворал, был разбит, — после томлений неизвестностью, как прошла операция. С 9-го VI по 24-ое — 1-ое твое письмо684, — я жил как бы в пустоте… — все для меня как бы закрылось. Теперь я оживаю: ты жива, ты будешь жить, долго жить будешь, _д_о_л_ж_н_а_ жить! Гони сомнения, тревоги, — крепись верой-надеждой. Ну, грозило тебе — и не сразило! Мало ли что грозит и грозило нам! Минуло, минует. Когда вспомнишь, сколько раз гибель грозила мне! 12-летним, я _у_т_о_н_у_л_ в омуте, не умея плавать. Уже не помню, как меня вытащили, _о_т_к_а_ч_и_в_а_л_и, будто! Так мне рассказывали, а я дивился… — помнил только _в_о_л_н_ы, и как в ушах шумело водой… Это было в дер. Дюдеково, Звенигородского уезда (там-то и даны «Росстани» — тихая эта деревенька). Гимназистом 7–8 кл., на большом пожаре, где я был не только зрителем, из 2-го этажа выбросили комод с бельем… меня цапнуло углом по плечу (левому), как спичка чиркнула, то-лько… рассекло рукав на куртке, как острейшим ножом… — комод разлетелся в щепки… — ну, на 1 миллиметр больше, что бы было со мной?.. После сего я все же (никак не [отзывался] на «грозившее»), участвовал в тушении. Уже студентом (Оля была на даче у моей матери) я с неделю заменял заболевшего брата по управлению банями, и вот, на водокачке меня чуть не убило железным ломом-подпоркой на конском кругу, когда я, растерявшись, что подпорка (лошадей в этот час не было), случайно мною задетая, скользнула и дала ход колесам с огромными бадьями, полными водой, — вместо того, чтобы соскочить с «круга», бежал по этому кругу, а меня нагоняли балки, к которым припрягались лошади, я ускорял бег по кругу, а балка нагоняла, — так я — по словам бестолку оравшего водолива сделал кругов пять — шесть — меня в последний миг осенило, я прыгнул с помоста в сторону, и в этот миг конец железного лома-подпоры (он висел «ухом» на балке-припряжке) со свистом мелькнул у моего правого виска, чиркнув по студенческой фуражке, — точно у самого виска, — даже остался след сухого навоза, что налип на кончик 20 фунтового лома-подпоры. В 1920 году, в декабре, меня послали в Ялту на расстрел, — чудо спасло685. 8.II 1930 г. — чудо, уцелел от капкана большевистского, готового вот-вот (я его _в_и_д_е_л!) поймать меня. Всего не пишу, не вспомню. Мало ли _ч_т_о_ грозило!.. — П_р_о_ш_л_о. Так и с тобой, даст Господь. Ты должна теперь сама себе помогать крепкой верой, что — _п_р_о_ш_л_о, все! Кончилась полоса болезней, страданий, тревог. Да, я все понимаю, сколько вынесено!.. — вот уж именно: «под кем — трещит, а под нами — ломится». Надо перекреститься: Господь поможет, веруй. Не знаю, где ты: ты не поставила в обоих письмах ни числа, ни места: полагаю, что ты писала из клиники, в Амстердаме? Не знаю точно. И не было у тебя моих цветочков. А как я надеялся, что придут к тебе и книжка, и пасхалики, и лекарства, и пастилки, и «душистый горошек»! Ни-че-го! — не взял Толен. Сегодня я заставил себя поехать и взять от г. Holer’a. Мадам сказала, что Т[олен] так и не вернулся! Это 3-го-то июня. Я 3-го получил от него твою посылку (спасибо, дружок!) и через час отвез ему, его не застал, Мадам сказала, что он вернется… М. б. это «отговорка»: не захотел связывать себя, деревяшка. Я очень слаб, страшная усталость, едва пишу. Все разъехались: Ивик, Серов, Елизавета Семеновна, другие… Жарко. Завтра напишу еще. Спешу на почту. Молюсь за тебя. Голубка моя, светлика моя, будь же светлей. Голова тяжелая, спал скверно. Целую, крещу мою родную больнушку, мою Олюшу. Если бы отдохнуть тебе в старом парке, как в 41 году! Твой Ваня. Хоть кратко пиши, не смею утрудить тебя. Ваня

[На полях: ] «Трапезондский коньяк» — это тебе для «укрепления» я послал. Уповай, Олюша. Сколько во мне разбилось, а я уповаю: выиграем на «чудесный билет».

Изволь есть, есть… — _н_а_д_о! Как твоя прежняя болезнь? Когда вернешься домой?

Олёк, что еще переписать для тебя?

291

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

12. VII.43

Дорогая моя Олюшенька, я изнемогаю, ожидая известий от тебя, ничего не могу делать, как потерянный. Со 2-го VII нет письма!686 Понимаю, что трудно тебе писать… Чтобы скоротать дни — ложусь рано, встаю поздно, никуда не могу пойти, ни поехать, — не тянет. Эти последние дни больше лежу, слабость какая-то, разбитость. И события нервят, и никаких дум о творчестве в пустой голове, — полное душевное опустошение. А тут еще пристают с разными «воззваниями», да