а когда вырвалась, то все равно тот эмоциональный инцест, с которым она жила, его проявления, в ней не устранились, и она и по сегодня невидимо, но зависима от матери и ранимо-неуверенная в себе.

Вся роковая четверка с детьми двинется в Испанию завтра, днем, на частном самолете. А я полечу ранним утром на другом рейсе и сразу же, как прибуду, отправлюсь к Николасу, на встречу. Передам ему управление филиалом, а потом… потом… улечу в Нью-Йорк, займусь работой, продолжу лечение. Тайлера попрошу побыть в Мадриде, караулить Милану и семейку Санчесов. Брендон добился своей цели. Я буду жить без неё. Может, оно и к лучшему. А дальше… а дальше неизвестно.

Наши ошибки стоят нам глубокой сердечной раны…

Пора и мне быть взрослым и не позволять себе высказывать ни малейшего осуждения другим поступкам.

«А не всему ли виной родительские проклятия?»

Наказывал я Мейсона, чтобы он поддержал Милану, ни единого неприятного слова не сказал в ее адрес, а сам сотворил непоправимое. В пылу гнева я забыл, что душа, оплетенная скорбью, не дает уму быть живым. Вот и случаются неясные порывы.

Боже! Я-то уеду, но как без нее существовать? Где эта безмятежность прежних лет? Как обрести её вновь?

Ясные воспоминания того счастливого дня, когда мы были здесь с Миланой, проникают в меня. Не забыть то лето, когда я ушел с головой в омут любви… Я был опьянен ароматом ее губ вкуса спелой вишни и так жаждал влить этот сок в свое дыхание, когда роса на девственном бутоне еще не исчезла. Обезумевшее от страсти юное сердце помнит всё: признания, взгляды, прикосновения… Сам того не подозревая, я овладевал ею при каждой встречи глазами. А когда мы, увидев друг друга вновь, стали друзьями, то это подожгло меня еще сильнее. Зачем я вспоминаю всё, что было?

Помнятся слова Ника: «Жизнь такова, что нам, хотим мы этого или нет, суждено что-то или кого-то терять, но ведь еще столько всего другого есть в жизни, чего мы не замечали».

Я всегда видел в ней свою противоположность. И спустя годы это осталось неизменным. Соединяя в себе злость и неуправляемую ярость, я зачастую отталкиваю от себя людей, а она же своей незримой добротой растопляет в каждом неукротимую злобу. Я, кажется, исчерпаю весь запас гнева на невиновного ни в чем человека до того, как начну рационально мыслить, она же — приложит к этому же человеку свою душу, как листик подорожника к открытой ране, и вытащит всё свое сердце, устремив его к обездоленному, грубому, желчному. Ее видение на мир совсем не такое, как у меня. Я смотрю на кого-то и оцениваю его по своеобразным характеристикам, уделяя внимание тому, имеет ли этот кто-то способность логически думать и усердно ли он работает. Она же — видит внутреннее скопище всякого рода пороков и добродетелей, но их неравенство так же, как и отсутствие последних, не изменяет её порывам. И видит она никак не глазами, а сердцем. Будь она слепа — ее существо, со скрытыми от взора окрыленными плечами, было бы прежним. Ей удосужено боготворить из безобразия красоту, из алчной души в великодушную, из поникшего сердца в счастливое. Ни дня не прошло, чтобы я не тронул одну и ту же свою многолетнюю мысль — в ней есть что-то, роднившее её с ангелом. И прикасаясь к нему, наверное, я и должен нести кару, ибо так далек от той приближенной к идеальности сути, взращенной в ней… Я — демон, она — ангел. Я — тьма, она — свет. Я — ночь, она — звезды. Меня тянет к ней, поскольку в ней есть то, чего лишен я.

Очнувшись от смутных рассуждений, в поле моего зрения появляется отец, а следом за ним и Наталья. Ее манеры, взгляд лишены назойливого женского любопытства. Эта пара за час, просиженный за столом, почти ни с кем не поддерживала беседу. Выразив поначалу Майклу и Энн соболезнования, они в ленивом покое принялись за кушанья. По мимическим признакам можно заметить, что не так они уж и полны скорби, каждый в своих думах. Я поднимаюсь с табуретки. Попрощавшись со мной до завтра и из-под палки, по его инициативе, приобнявшись с ним, он коротко пропускает через мое ухо: «Вы с Питером побудьте с матерью еще несколько дней… Она, кажется, не в себе…» Но я, слегка в раздражении от его примечания, не отпустив полностью обиду на него, отвечаю ему вполголоса, с бесстрастно-непроницаемым выражением, когда Натальи уже не оказывается в доме: «Это естественная реакция на смерть… Это вы с Анной по-актерски скрыли чувства… И мы с Питером сами рассудим, когда нам уезжать. На твоем месте я бы побыл рядом с ней, а не с Натальей». Джейсон, с недовольной миной, встретившись взглядом с Тайлером, накидывающим на плечи мамы, дрожащей от сквозняка, тянущегося из открытой двери, свой теплый пиджак, брякает: «Вас двоих со Стоуном будет для нее предостаточно. Что там с Брендоном у тебя? Что за арест? Ник трезвонил мне, а я и недопонял, что он мне вещал… Мы с Натальей тогда на пару дней отъезжали к ее друзьям, в пригород… Я не мог дозвониться ни до тебя, ни до Тайлера. Тайлер донес тонкости происшествия, когда тебя уже отпустили». Перейдя на другое, он, следя за предписанными приличиями формальностями, рассыпается в дохлых выгораживаниях себя, но я, смутно заподозрив, что ему всегда было не до меня, и он при случае находит себе оправдание, снимая с себя ответственность, когда что-то случается со мной, проявляю при людях, чтобы не болтали и об этом, ледяную вежливость и с нараставшим недовольством направляю ненужную ни для меня, ни для него беседу в самый конец: «Свернем этот разговор. Ты уходить собирался, не так ли? Наталья ждет». И он разворачивается на носках, с ясностью улавливая мой намек, что я не буду с ним говорить о себе. Уже проходил я через это и ни к чему дельному это не приводило. Я то и слышал: «Я же тебе говорил. Надо вот так было делать! Не слушал ты отца!» Хватит! У него своя жизнь, у меня — своя.

— Мам, прекрати! — упорствует Питер, сменяя место и усаживаясь впритык к матери, где сидел Тайлер, удалившийся на улицу, отвечая на вызов телефона. Брат отбирает у матери графин с абсентом, отставляя его подальше. Я взглядываю на них. Ее нездоровый цвет лица, красные от хмеля и