— Я скоро лягу, — пообещала я. — Хотела сначала быстро посмотреть. — Я неопределенно махнула рукой в сторону микроскопа, стоящего на столе в полной боевой готовности. Рядом с ним стояли несколько маленьких стеклянных бутыльков с коричневатой жидкостью, заткнутых свернутыми кусочками ткани. Джейми нахмурился, глядя на них.

— Посмотреть? На что? — спросил он и поднял свой длинный прямой нос, подозрительно принюхиваясь. — Это что, дерьмо?

— Да, — ответила я, не пытаясь сдержать широкий зевок. Я взяла образцы стула, как можно более незаметно, у Гортензии и ее младшей дочери и у моих живых пациентов. Джейми пристально посмотрел на бутылочки.

— Что именно ты ожидаешь там найти? — поинтересовался он осторожно.

— Не знаю, — честно призналась я. — На самом деле, я могу ничего не найти. Или найду то, что не распознаю. Но есть вероятность, что Макниллы заболели от амебы или бактерии… Амебу я распознаю, они крупные. Относительно, — добавила я поспешно.

— О, ай? — Он сдвинул медные брови. — И зачем это тебе?

Это был хороший вопрос.

— Ну, отчасти из любопытства, — признала я. — Но, если я узнаю микроорганизм, который вызвал болезнь, у меня будет больше информации — например, сколько она длится, есть ли осложнения, на которые нужно обратить внимание. Насколько она заразная.

Глядя на меня, он замер с чашкой, наполовину поднятой ко рту.

— Ты можешь этим заразиться?

— Не знаю, — призналась я. — Скорее всего, да. Меня вакцинировали от сыпного и брюшного тифа, но эта штука на них не похожа. А от дизентерии и кишечной лямблии вакцины нет.

Брови Джейми сдвинулись еще плотнее и остались в таком положении, пока он пил чай. Его пальцы сжались у меня на шее в последний раз, и он убрал руку.

Я осторожно прихлебывала собственный чай и удовлетворенно вздыхала, ощущая, как горячая жидкость катится по горлу и опускается в желудок уютным грузом. Джейми присел на стул, вытянув длинные ноги, и посмотрел на дымящуюся чашку у себя в ладонях.

— Как считаешь, саксоночка, чай горячий?

В ответ я приподняла брови. Обе чашки по-прежнему были обернуты тканью. И я чувствовала живой жар кожей ладоней.

— Да. Почему ты спрашиваешь?

Он поднял чашку, набрал в рот чая и немного подержал его там перед тем, как сделать глоток. Я видела, как задвигались мышцы у него на горле.

— Пока я делал чай, на кухню зашла Брианна, — сказал он. — Она взяла таз и кусок мыла, потом набрала черпаком горячей воды из чайника и вылила на руки — сначала на одну, потом на вторую. — Он остановился на мгновение. — Я снял кипящую воду с огня за пару секунд до этого.

Глоток чая пошел не в то горло, и я закашлялась.

— Она обожглась? — спросила я, откашлявшись.

— Да, — мрачно ответил он. — Она жестко отскребла все от локтей до кончиков пальцев, и я видел волдырь в том месте, куда упала вода. — Он замолчал, и я встретила его взгляд поверх своей чашки, голубые глаза потемнели от тревоги.

Я глотнула еще своего чая без меда. Комната была прохладной в этот рассветный час, и от моего дыхания в воздух поднимались облачка пара.

— Дочь Патрика умерла у Марсали на руках, — тихо сказала я. — Брианна держала вторую девочку. Она знает, что болезнь заразная.

И, зная это, она не могла позволить себе коснуться собственного ребенка, прежде чем сделает все возможное, чтобы смыть свой страх.

Джейми беспокойно подвинулся на стуле.

— Ай, — начал он, — и все же…

— Это… по-другому, — сказала я и положила руку на его запястье, чтобы успокоить и успокоиться самой.

Прозрачная утренняя прохлада окутывала тело и разум, размыкая мягкие объятия ночных грез. Трава и деревья были по-прежнему укрыты холодным рассветным сиянием, загадочные, окутанные голубыми тенями, и Джейми, стоящий в неверном утреннем свете, казался почти столпом мира.

— По-другому, — повторила я. — Для нее по-другому.

Я вдохнула сладкий утренний воздух, пахнущий мокрой травой и свежестью.

— Я родилась в конце войны — Великой Войны, как они ее назовут, потому что мир еще не видел такого. Я тебе рассказывала о ней[143]. — Я говорила с вопросительной интонацией, и он кивнул, внимательно слушая и не отводя от меня глаз.

— Через год после моего рождения началась эпидемия «испанки»[144]. По всему миру. Люди умирали сотнями и тысячами, за неделю могли исчезнуть целые деревни. А потом пришла вторая война, моя война.

Я говорила, почти не думая, и, услышав слова собственной речи, вдруг иронично изогнула губы. Джейми увидел это, и легкая улыбка коснулась его собственных губ. Он знал, чему я улыбаюсь: странной гордости, которая приходит, если человеку случилось пережить ужасный конфликт. Он награждает выживших причудливым чувством обладания. Он развернул запястье и обхватил пальцами мою ладонь.

— А она никогда не видела ни чумы, ни войны, — сказал он, начиная понимать. — Никогда? — В его голосе звучало что-то странное. Озадаченность мужчины, рожденного воином, обученного драться с пеленок, взращенного на идее о том, что он обязан — и будет — защищать себя и свою семью огнем и мечом. Это была хорошая озадаченность.

— Только на картинках. В кино, например. На телевидении. — Одного он никогда не поймет. И я не смогу объяснить. Не смогу объяснить, что это были за картинки, на чем они фокусировались: бомбы, самолеты, подлодки, душераздирающая потребность намеренно проливать кровь, благородство в смерти.

Он знал, что такое настоящее поле битвы и что происходит, когда битва заканчивается.

— Мужчины, которые воевали в тех войнах, и женщины тоже — большинство из них — умерли не от чьей-то руки. Они умерли вот так. — Я приподняла свою чашку в сторону открытого окна, в сторону мирных гор и отдаленной лощины, где, скрытая среди деревьев, стояла хижина Патрика Макнилла. — Они умирали от болезней и одиночества, потому что не было никакой возможности им помочь.

— Я видел подобное, — сказал он мягко, искоса поглядев на бутылочки с образцами. — Чума и малярия свирепствовали в городе, половина полка умерла от дизентерии.

— Да, конечно.

Бабочки поднимались среди цветов в палисаднике — белые капустницы и желтушки, то и дело из тени леса выплывали поздние парусники. Мой палец по-прежнему лежал у Джейми на запястье, отмеряя его пульс — сильный и размеренный.

— Брианна родилась через семь лет после того, как пенициллин стал общедоступным. Она родилась в Америке, не в этой Америке, — я кивнула в сторону окна, — а в той, которая однажды наступит. В той Америке редко случается такое, чтобы много людей умирали от заразной болезни. — Я посмотрела