к сенека, отправьте человека к кайюга, пусть Лига ирокезов выступит как одно племя. Нападите, пока не слишком поздно», — говорил он.

Тонкое плечо приподнялось и тут же упало.

— «Поздно для чего? — спрашивали мужчины. — Почему мы должны воевать просто так? У нас все есть, зачем нам драться?» Это было еще до того, как пришли французы, ты поняла, да? А он говорил: «Это ваш последний шанс. Потом будет поздно. Они соблазнят вас своим металлом, выманят, обещая ножи или ружья, и уничтожат за кухонные горшки. Оглянитесь, братья, — твердил он. — Вы столько лет шли своим путем, что сосчитать нельзя. Вернитесь же на него — или погибните. Ваши легенды забудут. Убейте их сейчас — иначе вас сожрут». И мой брат, тогда он был вождем, и другой мой брат, шаман, сказали, что это глупо. «Уничтожат нас? Сожрут нас? Белые ведь не едят сердца своих врагов, никогда, даже в бою». А вот молодые слушали. Они всегда слушают тех, кто говорит громко.

— Он знал… — сказала внучка, и старуха, кивнув, заговорила еще быстрее. Девушка едва успевала переводить. — Он знал, что случится — британцы и французы начнут воевать, и каждый будет просить нас о помощи. Он сказал, что придет время, и они станут драться, и тогда мы должны встать и убить их всех. Тавинеонавира, Зуб Выдры — так его звали — сказал мне: «Ты живешь одним днем. Ты знаешь о прошлом, но не глядишь в будущее. Ваши мужчины говорят «Нам ничего не нужно» и сидят на месте. Ваши женщины думают, что в железном котле готовить легче, чем в глиняном горшке. Вы все не видите, что случится из-за вашей лени». «Неправда, — отвечала я. — Мы вовсе не ленивые, мы чистим шкуры, сушим мясо и кукурузу, выжимаем из подсолнечника масло и лепим для него кувшины. У нас всегда есть запасы на зиму. При чем тут железные котлы и глиняные горшки?» А он рассмеялся, хотя глаза его были печальны. Он никогда мне не грубил, как остальным.

Девушка бросила взгляд на бабушку и тут же потупилась.

— Он сказал: «Женщины, вы только и думаете что о еде и тряпках. Это все мелочи. Мужчины не должны о них заботиться». «Ты ходинонхсони, ирокез, и так думаешь? Откуда же ты пришел, раз считаешь женские заботы мелочью?» А он покачал головой и сказал: «Вы не глядите дальше». Я спросила, как далеко глядит он сам, но он не ответил.

По моим рукам побежали мурашки, несмотря на тепло огня, потому что я поняла, о чем именно говорил Зуб Выдры.

— Все мои слова были зря, — продолжала индианка. — И слова моих братьев тоже. Зуб Выдры лишь больше сердился. Однажды он встал и начал танец войны. Он был весь разрисован, руки и ноги в красных полосах, и он пел и кричал на всю деревню. Все вышли посмотреть на него, узнать, пойдет ли кто за ним. И тогда он воткнул томагавк в дерево войны и крикнул, что идет к шауни, отберет у них лошадей. Кое-кто из молодых мужчин отправились вслед за ним. Они ушли на рассвете и вернулись с луной, привели лошадей и принесли скальпы. Скальпы белых людей, и мои братья очень рассердились. «Теперь к нам придут солдаты из форта, — сказали они, — или люди с той стороны границы, чтобы отомстить». А Зуб Выдры сказал, что именно этого он и хочет — тогда нам придется драться. А еще он сказал, что будет делать так снова и снова, пока вся земля не восстанет, и мы не поймем, что он прав: или мы должны убить осерони, или они — нас. Некоторые из мужчин с горячей кровью его поддержали. И тогда мой брат шаман поставил целебный вигвам и призвал Большую Черепаху. Он провел внутри весь день и всю ночь. Вигвам трясся и раскачивался, из него слышались разные голоса, и люди боялись. Когда мой брат вышел, он сказал, что Зуб Выдры должен покинуть деревню. Пусть делает, что делал, но не навлекает смерть на наши головы. Он вызвал среди нас раздор и должен уйти. Зуб Выдры разозлился как никогда. Встал в центре деревни и закричал так, что вены на шее распухли, а глаза покраснели от ярости.

Голос у девушки дрогнул.

— Он выкрикивал злые слова, и нам стало страшно. Он говорил такое, отчего наши сердца замирали. Даже те, кто следовал за ним, испугались. Он не спал и не ел. День за днем, ночь за ночью ходил по деревне, останавливался у дверей и говорил, пока люди его не прогоняли. А потом он ушел. Он прятался в лесу, а ночью, когда зажигали костры, выходил, тощий и голодный, с горящими, как у лисицы, глазами. И говорил. Каждую ночь его голос слышался по всей деревне, и люди не могли уснуть. Мы решили, что в него вселился злой дух. Может быть, сам Ататархо, с чьей головы Гайавата вычесывал змей. Наконец мой брат вождь сказал, что это нужно прекратить. Или Зуб Выдры уйдет, или мы его убьем.

Тевактеньон замолчала. Она непрерывно поглаживала вампум, словно черпая из ракушек силу для своего рассказа, и та теперь иссякла.

— Он был чужаком, — тихо сказала она. — Только он не знал, что он нам чужой. Наверное, он этого никогда не понимал.

На том конце длинного дома становилось все веселее, мужчины гоготали, радостно покачиваясь. Эмили громко смеялась вместе с ними.

По моей же спине словно бегали мыши с острыми коготками. Чужак. Индеец со странной речью и с серебряными пломбами в зубах. Нет, он не понимал. Он считал, что они его люди. Он знал, какое их ждет будущее, и пытался спасти свое племя. Разве мог он поверить, что они готовы его убить?

Однако чужака раздели, привязали к столбу в центре деревни и замазали ему лицо краской из чернильных орешков.

— Черный — цвет смерти. Так разрисовывают всех приговоренных к казни, — пояснила девушка. — Ты знала это, когда встретила на горе́ того мужчину?

Я молча покачала головой. Теплый опал грел скользкую от пота ладонь.

Они пытали его. Протыкали обнаженное тело заостренными палками. Жгли раскаленными углем, отчего кожа вздувалась и лопалась, повисая клочьями. Он выдержал, не издал ни звука, — и это порадовало племя. Казалось, он еще полон сил, и на ночь его оставили привязанным к столбу.

А наутро он исчез.

На лице старой женщины ничего не отражалось. Не знаю, порадовал ее побег пленника или, напротив, огорчил.

— Я сказала, не стоит его преследовать, однако мой брат