— Да, потрясающие.

— Знаете, когда я на прошлой неделе видел Ричарда…

— Какого Ричарда? — перебил его я.

— Аведона, вот какого.

— Он что, ваш друг?

— Скорее просто знакомый. Встретил его на вечеринке у Лейбовиц.

— Энни Лейбовиц?

— Именно.

— Тоже ваша подруга?

— Ну да, мы с Энни знакомы уже много лет. Она мне сказала, что, если они с Зонтагом не вернутся в Сараево от «Вэнити фэр», она посоветует Грейдону послать меня.

Зонтаг… Грейдон… Гари Саммерс, чья последняя выставка состоялась в такой достославной галерее, как ресторан «Граппа» на Адамс-авеню в Нью-Кройдоне, умудрился привлечь внимание американских интеллектуалов, не говоря уж о редакторе «Вэнити фэр».

— Так что тогда сказал вам Ричард? — спросил я.

— Папа! — вмешался Адам, дергая меня за руку. — Хочу жареной картошки.

— Нам надо идти, — добавила Бет.

— Все еще снимаете? — спросил Гари.

— Когда есть время.

— Купили что-нибудь новое и сногсшибательное?

— «Кэнон EOS-І», — ответил я.

— Слышал, что эта камера очень хороша для военных репортажей. — Широкая ухмылка. — Вы сегодня к Хартли идете?

Я кивнул.

— Тогда еще увидимся, — сказал Гари и отошел.

Прошло минут пятнадцать, а я все еще кипел.

— Нет, только подумай, какая задница! — сказал я, потягивая пиво в ресторане.

— Следи за языком, Бен.

— Когда я на прошлой неделе видел Аведона… Лейбовиц предложила «Вэнити фэр» послать меня в Сараево. Только «Вэнити фэр» этого придурка на Кони-Айленд не пошлет.

— Почему ты так злишься? — спросила Бет.

— Потому что он ничтожество, которое сыпет именами.

— Подумаешь. Он всегда был таким. Ты это знаешь, так что с какого перепугу ты так вызверился?

— Я не вызверился. Я просто ненавижу этого самодовольного ублюдка.

— Тебе не нравится, что он говорит об известных людях.

— А тебе?

— Тоже. Но это же чушь. Я так это и воспринимаю.

— Как именно?

— Не знаю. Может быть, он так защищается. Отбрось в сторону эту тупую браваду, и останется парень, который все еще пытается чего-то добиться в фотографии. Может быть, у него ничего не получается… Но он, по крайней мере, пытается.

Ничего себе.

— Премного благодарен.

— Я вовсе на тебя не намекала.

— Ну, разумеется, — обиженно сказал я.

— Почему ты постоянно нарываешься на ссору?..

— Я вовсе не нарываюсь…

— …и все, что я ни скажу, относить на свой счет?

— Во всяком случае, я не пытаюсь вонзить в тебя нож и…

— Ты чертовски тонкокожий.

— Говорит великий романист.

Бет поморщилась, будто получила пощечину.

— Извини, — тут же сказал я.

На ее глазах показались слезы.

— Бет… — Я потянулся к ее руке. Она отдернула руку, тупо уставившись в стол. Я почувствовал себя самым последним дерьмом на земле.

— Мама плачет, — сообщил Адам.

— Мама в порядке, — сказала Бет, вытирая глаза.

Я попросил, чтобы принесли чек.

По дороге домой в машине царило молчание. В дом вошли тоже молча. Мои очередные извинения тоже натолкнулись на молчание. Молчание, когда я заявил, что спущусь вниз, в свою темную комнату, пока Адам с упоением смотрит «Маугли» в тридцать второй раз за неделю.

Молчание. Она отлично умела им пользоваться: превращала его в тупой инструмент, который причинял максимальную боль, заставлял ощущать максимальную вину. Как только вращающаяся дверь темной комнаты закрылась за мной, молчание навалилось с новой силой, а кислота ядовитой струей вгрызлась в стенки кишечника. Снова придется пить «маалокс», так что я протянул руку за увеличитель и нащупал бутылочку с белым, как мел, эликсиром, которую всегда держал под рукой для подобных случаев.

Солидный глоток. Сосчитай до двадцати. Просто. Живот уже не кажется тебе адом в язвах. «Маалокс» справился с задачей. Ты снова способен существовать. Во всяком случае, несколько часов.

Я потратил на свой желудок три тысячи долларов. Я ел барий. Подвергался телескопическому обследованию внутренностей. Я даже согласился на то, чтобы в мой пищевод опустили микроскопический аппарат, который искал там карциномы, злокачественные опухоли и прочую гадость, но ничего не обнаружил. Даже малюсенькую язву. Полностью здоров.

— Это точно не рак, — сказал мне специалист в больнице Нью-Йорка. — Нет никаких следов злокачественных новообразований, ваша двенадцатиперстная кишка в полном порядке.

— Тогда в чем дело? — настойчиво спросил я.

— Желчь, — сказал он. — Вы страдаете от избытка желчи.

Три тысячи баксов, чтобы это определить?

Я включил увеличитель, вставил негатив в рамку и принялся нажимать на кнопку электронного автофокуса. Постепенно из мутного пятна возникло изображение полного пожилого мужчины с тремя подбородками, в мятом костюме, который выходил из здания товарной биржи Нью-Йорка… Глаза расширены от страха, как у оленя, который уставился на фары приближающегося грузовика.

Я сделал этот снимок несколько недель назад. Как-то я выскользнул из офиса раньше времени, в кейсе лежал мой «Никон». Я проторчал больше часа у дверей товарной биржи на Уолл-Стрит, отщелкав четыре пленки, наблюдая за приходом и уходом брокеров и персонала биржи. Естественно, я чувствовал себя мальчишкой-прогульщиком, но все равно был доволен своим поступком, особенно когда обнаружил, что среди ста сорока четырех кадров есть три или четыре интересных снимка (совсем не плохой результат для меня, поскольку я очень строг в выборе того, что следует напечатать). И с того момента, как я повесил негативы на просушку, я знал, что этим образом раздувшегося встревоженного пожилого человека я попал в точку, что снимок превзошел все хитроумные композиции и неожиданно воспроизвел неудобную правду.

С фотографией всегда так: если вы задуряете себе голову красивыми идеями насчет использования своего объектива в качестве арбитра verite,[16]вы неизбежно получите мертвые, самодовольные образы, которые не имеют никакого отношения к существу дела. Лучшие кадры всегда случайны. Вспомните страшные снимки дна Нью-Йорка, которые делал Уиджи, или хотя бы снимок Капы: умирающий испанский республиканец (его руки раскинуты, как на распятии, спину пронзила пуля). Их лучшие снимки были сочетанием блестящей техники и чистой случайности — они оказались в нужный момент в нужном месте. Случайность — это все в фотографии. Вы можете часами ждать нужного момента. В конечном итоге вы не получите того, чего ждете, но вместо этого обнаружите, что несколько снимков, которые вы сделали, пока томились в ожидании, отличаются естественностью, которой не хватает в заранее задуманных фотографиях. Первое правило искусства: нужный момент может так и не наступить, или же вы можете наткнуться на него случайно, и молитесь Богу, чтобы палец у вас в этот момент был на затворе.