Подумать только! Я пребывала в уверенности, что годы, проведенные вдали от театра, стерли из памяти сыгранные когда-то роли, а теперь стоит мне лишь закрыть глаза, как я вновь преображаюсь в героиню какой-нибудь давней пиесы, самозабвенно лицедействую, с легкостью произнося раз и навсегда заученные реплики. Когда же единственный зритель во французской военной форме, но всегда без лица опускается на колени, в любовном порыве простирая ко мне руки, я протягиваю ему пресловутый бокал и розу. И вот он с благоговением выпивает гибельную влагу, страстно прижимает к груди цветок, невзирая на острые шипы. По рукам его струится кровь, и грудь порой тоже оказывается исколотой безжалостными терниями, но чем больше ран, тем сильнее разгорается страсть в сердце воина. Он уже стремится на щит, внимая моему призыву, и здесь, в моих объятьях, предаваясь неземным наслаждениям, он обрекает свою душу на вечные скитания во мраке и хладе потустороннего мира. Скольких мужчин за эти месяцы я опоила напитком, коим когда-то угостил меня маркиз, скольким наивным сынам Адама пришлось расплатиться жизнью за грехи предков и счастье потомков! Кто только не восходит на древний щит: здесь бывают убеленные сединами генералы, украшенные шрамами старые бойцы и совсем еще юноши, простые солдаты с вьющимися кудрями и розовыми нежными ланитами. Многие некогда наблюдали за моей игрой из театральной залы, кто-то впервые видит mademoiselle Troepoloff, но я всегда чувствую, что и те и другие, сгорая в горниле страсти, довольны своей участью. Каждому я являюсь в том образе, который не раз возникал в его фантазии, благо я представила за свою жизнь столько женских типов, что способна воплотить любые, самые невероятные грезы. И всякий раз, очнувшись от наваждения, я с горечью сознаю, что каждый, кто удостоился моей благосклонности, в самом скором времени будет сражен пулей, пронзен уланской пикой, зарублен холодным булатом или — Господи, помилуй мя, многогрешную! — будет разорван на части пушечным ядром. Каждый из этих «счастливцев» обречен. Все это приводит к тому, что я постоянно нахожусь в состоянии истерическом, но самое тяжелое испытание — ночи накануне кровопролитных баталий, когда сон повторяется тысячи раз, и, открыв глаза поутру, долго не можешь поверить, что кошмар отступил хоть на какое-то время. А может быть, следует вызвать лекаря?

P.S. Как это я могла забыть важнейшую деталь ночных откровений! С некоторых пор в них присутствует третье лицо: в качестве немого свидетеля жертвоприношений на заднем плане неизменно появляется сам маркиз. Ему остается угрюмо взирать на разыгрывающееся перед ним действо, ибо он не в силах повлиять на происходящее. Я же со злорадством торжествующей вакханки предаюсь любовным утехам, бросая презрительные взгляды на безмолвную фигуру наблюдателя, в протянутой ладони коего поблескивают осколки неиспитого бокала. Но это во сне, днем же для меня мучительна сама мысль о ненавистном возлюбленном, в эти минуты, несомненно, находящемся в боевом стане своих соотечественников всего в какой-нибудь сотне верст от Москвы. Неужели мне суждено еще раз повстречаться с ним?

15 сентября 1812 г. от Р. Х.

Сегодня пошла вторая неделя, как французы хозяйничают в Первопрестольной! За это время я выглянула на улицу всего несколько раз, но этого было достаточно для того, чтобы душа переполнилась самыми тягостными впечатлениями.

Поле сражения при Бородине, кое навсегда останется для меня беспримерным по количеству любовников, осаждавших мое ложе в предшествовавшую ему ночь (говорят, что с обеих сторон убитых чуть не сто тысяч!), и по той безысходной скорби, коей я терзалась в самый день баталии, — так вот, после этой кровавой бойни, завалившей подмосковное поле бесформенными грудами разорванного человеческого мяса, стало ясно, что нашему измотанному, израненному воинству придется оставить столицу неприятелю. Что тут началось в городе! За несколько дней огромная Москва буквально опустела — в ней едва ли остался десяток тысяч обывателей, а моя окраина теперь и вовсе безлюдна. Поразительно, но я чувствовала, что сей уход жителей из города не был паническим бегством: москвичи покидали насиженные места, охваченные небывалым патриотическим чувством, не желая быть слугами интервентов, они не хотели также пользоваться их милостями, они не поддались на искушения богатствами, оставленными на волю Божью в брошенных домах. Когда наша армия проходила через город, сопровождаемая последними беженцами, я сама видела заплаканные лица солдат, истово крестившихся на золотые купола, вынужденных подчиниться страшному приказу. И в то же время в Дорогомилове уже были французы. Я физически ощущала их приближение, но это не шло в сравнение с моими терзаниями в первые дни войны. Ведь настал тот момент, наступление коего я в мыслях оттягивала на как можно более дальний срок: бродившее по Европе смертоносное поле наконец соприкоснулось со своим источником — обугленной душой измученной актрисы. Тогда я почувствовала невыносимое напряжение, в ушах стоял оглушительный гул, и я вдруг увидела, как все вокруг озарилось ослепительным светом и само небо стало алым. Так разгорался ужаснейший пожар, продолжавшийся несколько суток и не пощадивший ни одного уголка города. Адское пламя выжигало целые кварталы, в мгновение ока превращались в пепел роскошные дворцы и нищие лачуги, Божии Храмы и грязные кабаки. Все говорят, что Москва сожжена по приказу градоначальника Ростопчина уходившими жителями, дабы ничего не оставлять иноземным гостям. Как ни патриотично сие объяснение, я все же уверена, что древнюю столицу поглотил огонь, когда-то высеченный мной в сердцах тысяч несчастных мужчин. Доказательством сему служит один замечательный факт: мой деревянный дом стихией не тронут, хотя все усадьбы в округе выжжены дотла. Господь миловал, но мне сие не в радость: остаться жить для того, чтобы наблюдать разнузданные толпы опьяневших от добычи иноземных вояк, рыскающих день и ночь в дорогих сердцу каждого русского развалинах, слышать стоны безутешных вдов и голодных детей и ждать, ждать, ждать неведомого исхода… А сегодня я весь день вспоминаю моего бедного мальчика, моего единственного сына, по-прежнему живущего в далеком имении тетушки. Сколько же времени я не навещала его, невольно перенося вину отца, ничтожного обманщика, на ребенка, чистого ангела! Michelle, mon ange, прости свою беспутную мать!

30 сентября 1812 г. от Р. Х.

Канун Покрова Пресвятая Богородицы. Заступница усердная рода христианского, святители московские, избавьте Землю Русскую от иноземного поругания! Незваные гости словно взбесились: грабят все, что попадется под руку, добрались теперь и до храмов, глумятся над Святынями, обдирают ризы с икон, срывают золоченые кресты с куполов, вскрывают даже склепы и разрывают могилы в поисках драгоценностей. По городу ползут слухи, будто варвары, исполнив поругания кремлевский Успенский собор, устроили в нем святотатственную плавильню для награбленного церковного золота и серебра, поставили кругом стен горны, а вместо паникадила повесили огромные весы. Вот оно — звериное лицо просвещенной Европы!

Но сие — еще не предел зверства французов: своими глазами я видела, как шайка этих негодяев поймала на улице увечного старца, затем изверги нагрузили его добром, подобно вьючной скотине, и заставили нести непосильное бремя в свой стан, когда же страдалец упал в изнеможении к ногам своих мучителей, они, обнажив палаши, зарубили его до смерти. Мне понятна причина животного бешенства этих безумцев: достигнув заветной цели, они не могут отыскать предмета страстных вожделений, ибо толком не ведают, чем же на самом деле их так манила Москва, и, чувствуя, что оказались в ловушке, они, подобно загнанным волкам, с дикой злобой уничтожают все вокруг и вот-вот начнут грызню между собой. Но конец этому кошмару близок! Москвичи из уст в уста передают благую весть: святитель Иона, древний митрополит Московский и молитвенный заступник Святой Руси, чьи мощи почивают в оскверненном Успенском соборе, предупреждая входящих в храм иноверцев об ожидающей их Божьей каре, поднял свою нетленную руку с грозно сжатыми перстами. Сей знак свыше поверг в ужас неразумных французов, и они побоялись дотронуться до драгоценной раки Святителя, даже до подсвечника перед ней, а святой так и остался лежать с поднятой рукой, как бы возглашая: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»