И жители ближайшей болгарской деревни, к которой уже почти примыкает дачный поселок, – невеселые, угрюмые. Они давно живут в России, но, должно быть, воспоминание о старом турецком иге все еще висит над их душами, и потому они такие неразговорчивые, замкнутые, обособленные. Они по-старому цепко держатся за свое, за свой болгарский язык. Они по-своему, по-болгарскому, строят дома с террасочками, обращенными непременно не на улицу, не к другим людям, а внутрь своего дворика, непременно с маленьким подвалом для выжимания винограда и хранения вина. Непременно олеандры перед террасочками, как росли они у них там, в Болгарии. Хоронящиеся люди – неприветливые, негостеприимные, женщины все в черном, и нет веселья на их лицах, нет светлой неомраченной радости в их сердцах. А потом сживаешься и, сжившись, начинаешь открывать красоту Коктебели, – совсем особую красоту, ей только одной принадлежащую. Все больше и больше всматриваешься в Карадаг, этот великолепный горный массив, отделяющий Коктебель от Отузской долины. С необыкновенно красивыми, изломанными линиями, суровый и величественный и как-то в то же время ласковый, он поднимается прямо с коктебельской плоскости, с голыми, острыми пиками, оставшимися от бывшего кратера, с венцом зеленых лесов наверху.

А на самой высокой зеленой горе Карадагского хребта лежит святой человек. Давно лежит он там, и спорят люди, чей это святой: русские говорят, что это их, русский, а татары, – что он ихний апостол и спокон веков молится за них, за татар. И в разгар лета тянутся мажары из-под Керчи, из-под Старого Крыма, из-под Карасубазара и из огромных приморских, татарских сел с правоверными людьми на могилу ихнего святого, который не устает молиться за них. Тогда табор образуется у подножия зеленой горы. Люди оставляют мажары, поднимаются в гору вместе с муллой. Тогда из Коктебели ночью видны огоньки на вершине горы, – то костры горят кругом святой могилы, и сидят люди всю ночь и молятся, и думают о святости.

А может быть, это и не русский, и не татарский святой, а лежит там с генуэзских времен, со времен тавров и готов, даже, может быть, со времени киммерийцев, что когда-то наполняли Крым и эту Коктебель, и Отузы и, говорят, выстроили первый город в Европе – Феодосию раньше Рима и которые так безвестно потонули в истории. Может быть, потому что и в готские, и в киммерийские времена были святые люди, потому что не может жить человечество без святых людей.

Ялтинские люди, гордые своей Ай-Петри, великолепной стеной гор, режущей небо, пренебрежительно говорят о других крымских горах, но и они изумляются, когда попадают в первый раз на Карадаг – изумляются причудливым, ломаным линиям, воистину страшным утесам, отвесными обрывами падающим в море; суровому и мрачному карадагскому хаосу, к которому нельзя спуститься и равного которому по дикой красоте нет в Крыму.

Карадаг – конец, последнее слово той чудесной горной сказки, что тянется от Севастополя до Карадага, и, как бывает, именно в конце, сказка вспыхивает самыми причудливыми образами, самой необузданной фантазией.

И за ним сказки нет больше, горы лысеют, обесформливаются, понижаются и принижаются, пока не переходят в ровную, как пол, без холмов и без деревьев степь, что тянется от Феодосии до Керчи.

Потом открываются и прогулки. Тот, кто не боится крутых подъемов и дальних путешествий, находит прогулки на тот же Карадаг, в соседнюю, противоположную Коктебели зеленую Отузскую долину и в редко красивый в самом сердце гор Кизильташский монастырь и Старый Крым, до которого всего 15 верст, и в Феодосию, до которой по шоссе – 19, а тропинками 14–15 верст.

Но это все – только прибавление к той основной главной красоте Коктебели, в которой все ее очарование, – к морю. Оно особенное – коктебельское… Необыкновенная ли сухость воздуха в Коктебели, конфигурация ли берегов, окружающих широкую бухту, серо-желтоватых, волнующихся, без резких очертаний, уходящих в даль моря холмов с левой стороны и сурового темно-зеленого, необыкновенно резко очерченного Карадага с правой стороны, – но такой окраски моря, такой непрестанной смены этой окраски нигде нет в Крыму, кроме Коктебели.

То серое, то зеленое, то темно-стальное, то голубое, то насыщенно темно-синее, оно вечно меняющееся, вечно красивое новой красотой. И все там меняет краски – и Карадаг, и левые волнующиеся холмы, то лиловые, то зеленовато-синие, то розовые, иногда красные во время захода солнца, – они создают ту необыкновенную смену коктебельских красок, которую давно ловит на своих картинах поэт Коктебели, феодосийский художник Богаевский.

И там все особенное, коктебельское: утра, напоенные бризом с моря, палючие дни, в которые благодаря сухости воздуха так легко дышится, так хорошо ходится.

Там месяц встает по-другому. Встает он из моря красный, огромный, медленно и трудно поднимаясь над морем, а потом он делается желтым и золотой, зыблющейся дорогой стелется по морю, поднимается все выше и выше и делается белым, как ребро, и тогда море серебряное и Карадаг серебряный, и даже голая, пустая коктебельская плоскость становится ласковой и красивой, и манит к себе в долгие прогулки, – тихие, бездумные прогулки. Ночи теплые, сухие, безросные. Смутно тянет бриз с далеких гор в открытые всю ночь окна, тихо шепчет море свои смутные слова, под которые так сладко спится.

Должно быть, нужны эта голая, выжженная плоскость и серые, опаленные солнцем холмы, окружающие Коктебель сзади; нужен этот огромный, серый, без красок и узоров экран сзади, чтобы вся красота моря, вся строгость суровых линий Карадага и все переливы красок, вся эта красочная симфония встала ярче и выпуклее; чтобы, не затушеванная чужими красками и неподходящими линиями, стала ярче красота Коктебели, ей одной принадлежащая. Может быть, розовые аллеи, и большие парки, и пышные цветники не подходили бы к Коктебели, спутали бы их, затушевали линии и краски Коктебели.

И развлекли бы коктебельцев и рассыпали бы их, увлекли бы от моря. А теперь они все стянуты к морю, и море – все для них, вся их жизнь. Море устанавливает порядок дня, манеры, костюмы. Самые частые ежедневные прогулки по морю, вдоль моря, по длинному пляжу, что тянется на две – на три версты от левых желтых холмов к подножию темно-зеленого Карадага. По влажному песку рядом с коварной морской волной, которая любит играть с людьми и подкарауливает зазевавшегося путника, чтобы обдать его именно, когда он не ожидает, – нельзя ходить в беленьких модных туфельках и в белых, по-американски завернутых брюках. Нужно иметь плохенькую туфельную обувь, а еще лучше снять всякую обувь и, подобрав юбки, заворотив до колен брюки, ходить