взяло дани с Балаклавы, чтобы не выбрасывало мертвые балаклавские тела на каком-нибудь пустынном берегу Крыма или Кавказа.

Должно быть, потому одеты в черное балаклавские женщины, и грусть лежит на бледных, матовых лицах с огромными черными глазами, – на лицах, так похожих на старые образа древнего греческого письма. И, когда я вижу у фонтана эти печалью одетые, худые, темные женские фигуры, мне все думается, что они в трауре. Что вспоминают об отце, брате, женихе, муже, которых поглотило злое, коварное Черное море.

А потом – отставные люди… Прежде всего севастопольские Цинциннаты, военные и штатские, кончившие свой служебный путь и опочившие на мягком ложе пенсии. Они покупают земли и землицы, строят дома или домики, возделывают виноградники, чудесные абрикосы и персики и несравненную грушу Бере-Александр. И ходят в белых кителях по набережной, тихие и кроткие, все отставные генералы милые, – пьют турецкий кофе в кофейнях и слушают музыку. И люди, сами отставившие себя от жизни, уставшие от беготни, от суеты жизни… И просто заглядевшиеся на море…

Я спрашиваю дворника дачи, где я жил, почему он не вернулся после матросской службы в Севастополе в свою Киевщину, где, по его же словам, у него есть земля, и братья хорошо живут, и рады его принять. Он долго и путанно объясняет, как он поехал было и полгода работал на земле в своем месте. И все-таки вернулся и, вернувшись, женился на балаклавской гречанке, и вот уже десять лет состоит балаклавским мещанином… Он оборачивается к морю и раздумчиво говорит:

– Опять же, море…

Опять же – море, и опять – море… Не договаривает он самого главного, – что море коварное, властное и ревнивое, что кто загляделся на него, тот не уйдет уже от него. Полонит оно, не отпускает.

Широкая степь за Балаклавой такая же странная, как море после узкой бухты. Там растет настоящий хлеб, колосятся пшеница и просо, и кукуруза на настоящих полях, которых нет на Южном берегу Крыма. И скрипят телеги, и бредут по черной земле настоящие волы. Там разбросаны домики. По низеньким балочкам, в уютных местечках, где скопляется водичка и зеленеет травка, стоят домики с геранью в окнах, за вышитыми занавесками, с маленькими цветничками, с черешнями, абрикосами и персиками. Беленькие, низенькие домики уютны и одиноки. Там – бродячие люди, пришедшие издалека к морю, к крымскому солнцу, к балаклавскому теплу и уюту. Тут и греки, и малороссы с «сухой границы», что разбежались после севастопольской кампании с румынской границы и разбрелись по Новороссии и по Крыму, и русские интеллигентные люди, бросившие города и культурные профессии и пожелавшие сесть на землю, и опять-таки всякого звания отставные люди… Откуда-то и зачем-то явились два брата-англичанина и косят, и пашут землю, и ходят с волами по балаклавской земле. И живут в таком же беленьком степном доме; только английская мистрисс удивляет балаклавских дам тем, что стирает белье на машине.

Покойно в Балаклаве… Не свистят пароходы, не громыхают поезда, не звенят трамваи, не шумят извозчики, не кричат люди; тихо шепчет бухта. Все – свои люди… Изредка наезжают иноземцы из севастопольских, ялтинских земель, посмотрят на тихую Балаклаву, позавидуют милому балаклавскому житью и поедут назад, в свои шумные и суетливые Севастополь и Ялту. Назад, потому что через Балаклаву нельзя никуда проехать; можно только доехать до нее, приехать в нее.

Хорошо приехать сюда выздоравливать от тяжелой болезни, хорошо приехать в Балаклаву после тяжкой, напряженной работы, беготы и суетни в огромном, шумном городе. И хорошо людям, которые изъездили пути жизни и устали от этой езды, и пожелали отставить себя от дел и службы жизни, кончить свою беготню и суету, – хорошо причалить свою ладью к маленькой балаклавской бухте, как на последней станции, на конечном пункте. Здесь можно отдыхать от жизни, здесь можно целые дни лежать на теплых камнях, озаренных солнцем, или качаться в лодке в середине бухты под баюкающую песнь моря, – именно здесь, где только горы да синее море, голубое небо…

Тихо и уютно в Балаклаве. Хорошо здесь жить, вероятно, хорошо и умирать.

1913

Коктебель

Года три назад мне порекомендовали устроиться на лето в Коктебели, дачном поселке в 19-ти верстах от Феодосии, на берегу моря. Но когда я подъехал к ней в первый раз и увидел голое, выжженное, лысое место, на котором она раскинута, я даже не вышел из экипажа и велел извозчику ехать дальше, за 10 верст, в следующую, Отузскую, долину. И, когда ехал, дивился, что меня направили в Коктебель, что есть люди, которые находят удовольствие жить в этом лысом, неприютном месте.

В тот раз мне не удалось устроиться в Отузах, я все-таки вернулся в Коктебель и, чтобы хоть немножко утешиться, нанял комнату в центральном месте, в домике, ближе всех придвинувшемся к морю. В конце концов со мной случилось то же, что бывало и с другими знакомившимися с Коктебелью, – из врага я сделался другом, и из скучного, неприветного места неожиданно глянула на меня совсем особая красота.

Это не сразу приходит, и Коктебель долго остается нежеланной, неприветной. Должно быть, ровная, еле поднимающаяся над уровнем моря плоскость, на которой она расположена, была раньше морским дном. Там не растет настоящей травы, а только что-то сухое и корявое, какие-то тернии и волчцы, убогие садики, которые дачники из всех сил разводят около своих маленьких домиков, такие жалкие и бедные, – коктебельские деревья так медленно растут и так часто засыхают. А когда в конце июля и первой половине августа подует то крымское сирокко, что летит из среднеазиатских пустынь и несет с собой тучи взмешенного мельчайшего песка, отчего солнце встает мутное и тускло-желтое, и мгла стоит в воздухе, как в египетский хамсин, – тогда листья убогих садиков свертываются и засыхают, и белая акация стоит голая, меркнут бедные сироты, коктебельские цветочки, и пыльные и печальные стоят садики. И только туркестанский тополь, должно быть, притерпевшийся на родине к жгучему песчаному ветру, остается зеленым и свежим.

Нельзя копать колодцы, – вода там соленая и горькая, – и для пищи и питья коктебельцы возят «сладкую» воду за три версты из деревни за перевалом. Нет там прогулок, так как сзади Коктебели и с левой стороны только скучные желтые холмы без растительности, без резких очертаний, без скал и утесов, а проходящее мимо поселка шоссе, вечно пыльное, никого не манит для прогулок. Да, справа Карадаг, красивый и величественный, но крутой, и сначала кажется недоступным