ящика влажный золотистый песок, туго набивала в небольшую формочку и, опрокинув форму на плиту, начинала ее поднимать. Песочная шишка тут же разваливалась.

— Ай, да не выходит у меня! — закричала девушка, отбросив форму. — Ну, хоть убейте, не выходит!

— Эй, эй, зачем кричишь, э? — заволновался Сагатов. — Работать весело надо! С улыбкой надо!.. А на работу злишься — она на тебя злится. — Он поднял формочку и, искоса взглядывая на девушку, стал ловко набивать. — Смотри, как надо... Берешь так, э?.. Делаешь так, э?.. Раз!.. Вот видишь, э? — Он засмеялся, протягивая форму девушке.

— А, бросьте, Муслим-ака! — отмахнулась девушка. — Знаю, у вас выходит. А у меня не получается, хоть лопни!

— Давай, давай... — настаивал Сагатов. — Весело берись. Пока не получится, не уйду, э... Когда поднимаешь форму... Вот так, резко делай... Вот получилось, э?.. — Он снова засмеялся. — Давай еще!.. И запомни, на тяжелую формовку не пойдешь. Поняла, э?

— Ну как? Получается? — спросил Бурцев, подходя с Вечесловой. Стараясь удержаться от смеха, он не глядел на Сагатова.

— Здравствуйте! — сказал он, протянув девушке руку. Та удивленно взглянула и, обтерев о передник крепкую ладошку, подала ее.

— Получается? — повторил Бурцев.

— А почему не получится, э! — вспыхнул Сагатов и по-новому сдвинул тюбетейку. — Некоторые думают: а, равноправие, давай — пусть женщина тоже тяжелую работу делает. А ей еще замуж надо, детей рожать надо. Целый день будет ящики в тридцать килограммов туда-сюда таскать — что получится, э?..

— Да ну вас, Муслим-ака! — девушка смущенно отвернулась.

Бурцев не выдержал и прыснул.

— Правильно, — сказал он, положив руки на плечо Сагатову. — Правильно, Муся... Но скажи — ты в самом деле меня не узнаешь?

— Э-э, Димка? — вдруг заулыбался Сагатов. — Приехал? Здравствуй, э! — Он обнял Бурцева и стал тискать.

Вечеслова отошла в сторону и, заложив руки за спину, с улыбкой смотрела на шумную встречу друзей. Наконец Сагатов обернулся к ней и сделал знакомый Бурцеву жест, поднеся раскрытую ладонь к самому лицу, будто собирался что-то сдуть с нее.

— Вот, говорил Ильясу: наш Димка едет, — сказал он. — Не верил, э!..

— Погоди, Ильюшка тоже здесь? — хлопнул себя по бокам Бурцев.

— Главный конструктор, э! — засмеялся Сагатов.

— Ах, шут его возьми! — воскликнул Бурцев. — Да он же такой был, пешком под стол ходил!..

— Э-э, ты большой был... — насмешливо сказал Сагатов, проведя по усам.

— Черт! Усы отрастил. — Бурцев толкнул его в плечо. — И все так же экаешь... Вот что...

Он обернулся к девушке:

— Как вас зовут?

— Сафронова... Таня.

— Вот что, Танюша... — Бурцев приподнял формочку. — Как теперь — справитесь с этим?

— Не знаю... Справлюсь... — смешавшись, ответила девушка.

— Вот и отлично, — кивнул ободряюще Бурцев. — А мы поспешим на планерку, люди, наверно, ждут... Бери, Муся, под руку Эстезию Петровну.

Они пошли, переговариваясь через голову Вечесловой.

— Говорят, ты все время здесь торчишь, — сказал Бурцев. — Ты что — снова в «печенеги» записался?

— Я борьбею план! — засмеялся Сагатов. — Помнишь Уорнера?

Бурцев помнил... Юношеский жарок, овевающий наморщенный лоб; воспаленные бессонницей глаза; перемазанные фрезолом руки со следами свежих царапин; и напряженное сердце, — будто хрупкие юношеские плечи уперлись во всю неподатливую громаду завода, уперлись с единственной нетерпеливой мыслью — сдвинуть наконец завод с мертвой точки, чтобы пошли и пошли, соскакивая непрерывной вереницей с конвейера, тракторы, эти «снаряды, взрывающие капитализм...».

Шел тысяча девятьсот тридцатый год...

Над Западом бушевал кризис. Как черная, ядовитая туча, надвигался он на капиталистическую экономику, пожирая все на своем пути. И в центре циклона оказались Соединенные Штаты — наиболее развитая, наиболее монополизированная индустриальная цитадель капитализма. Шла и шла черная ядовитая туча, гася мартены, остужая домны, выкуривая людей из шахт и рудников; гоня перед собой, как ворох опавших листьев, толпы безработных; впитывая в себя дым пшеницы, сжигаемой в паровозных топках...

Становилось особым шиком — идти с работы в замасленном комбинезоне. «У меня еще есть работа!» — безмолвно хвастались друг перед другом люди, залезая грязными в переполненный автобус или вагон подземки.

А туча шла и шла. Заползала в щели фондовых бирж, закручивая вихрем пепел обесцененных акций, — и с криком отчаяния бросались из окон вниз головой разорившиеся биржевые маклеры...

Сокращал производство Форд. В несколько дней он уволил 30 тысяч рабочих. Сокращал производство Мак-Кормик — основной поставщик тракторов. Кому нужны тракторы, когда в горле першит от дыма пшеницы?..

Мир был недавно переделен. Новые рынки лихорадочно забиты. И обожравшееся тело монополистического капитала изрыгнуло черную тучу кризиса, от ядовитого дыхания которой гнили на складах товары, не находящие сбыта.

И именно тогда Форд — один из трезвых дельцов — поднял голос, обосновывая свою торговлю с Советами. В интервью, данном 17 июня 1930 года органу торговой палаты «Нейшенс бизнес», Генри Форд заявил:

«Россия начинает строить. С моей точки зрения, не представляет разницы, на какую теорию опирается реальная работа, поскольку в будущем решать будут факты...

...Только одержимые глупой жадностью, причем здесь больше глупости, чем жадности, могут думать, что мир всегда будет зависеть от нас и смотреть на наш народ, как на вечные фабричные руки всех народов. Нет! Народы сделают так, как делает Россия... Они идут к тому, чтобы в отношении промышленности идти в ногу с веком...»

Да, Россия начинала строить. Россия торговала. Россия закупала новейшее оборудование, чтобы наверстать огромное отставание в промышленном развитии. Молодая Советская республика стремилась идти в ногу с промышленным веком...

Шел тысяча девятьсот тридцатый год. Начинался великий реконструктивный период. Первая пятилетка определяла пульс страны. И первенцем пятилетки был Сталинградский тракторный завод.

На берегу Волги, над бывшими бахчами Мокрой Мечетки, летела пыль... Катились бесчисленные подводы; махали лопатами грабари; монтажники ставили тяжелые колонны; такелажники подтягивали лебедками оборудование, поставленное на железные листы. Днем и ночью шла работа невиданного размаха и невиданных доселе темпов.

В скрипучих, набитых битком общих вагонах, в красных, видавших виды теплушках ехали и ехали на стройку люди. Часто разутые, раздетые, изнуренные недоеданием, неграмотные, — ехали люди