строить самое передовое в мире предприятие. Строить социализм! Семь тысяч своих членов послал на стройку комсомол... Среди семитысячников был и парень из далекого Ташкента — Муслим Сагатов, получивший в бараке № 873 койку рядом с фабзайчонком Димкой Бурцевым.

Мелькали в этой многоязыкой, разношерстной, шумной сутолоке людей и широкие макинтоши американских специалистов. Разные дороги привели их к Волге. Одних пригнал ветер кризиса. Другие, коммунисты или «уобли», члены уже разваливающейся организации «Индустриальные рабочие мира», ехали с искренним желанием помочь первому в мире рабочему государству. Одним из таких был Ральф Уорнер — инструктор зуборезного дела, ставший позже старшим мастером пролета зуборезов и навсегда оставшийся в Советской России.

Летел из заволжских степей горячий ветер. Летела пыль, скрипела на зубах. И лишь в огромных цехах, в которых шумела «сорокодневка» установки оборудования, стояла влажная прохлада, пахнущая свежей краской. Вокруг каждого нового станка собиралась толпа молодых парней и девчат, многие из которых впервые увидели поезд, когда ехали на стройку. Американцев поражал энтузиазм этой молодежи. Они восхищались её любознательностью. Но вскоре любознательность начинала обнаруживать поразительное техническое невежество.

Сложный импортный станок имел движение каретки в две стороны и управлялся двумя ручками. Повернешь одну — каретка идет влево, повернешь другую — вправо. И вот любознательные умы начинали соображать — куда же пойдет каретка, если обе ручки повернуть разом. Станок ломался. Американцы хватались за головы...

В пролете зуборезов неторопливо расхаживал приземистый, неимоверно толстый Ральф Уорнер. Когда он, засунув руки в карманы помятого комбинезона, обращался через переводчицу к своим ученикам, широкое лицо его с рыжеватыми бровками расплывалось в улыбке. Медлительно и пунктуально он объяснял пока самые элементарные вещи: как закрепить заготовку, как пустить станок, как направлять струю фрезола...

Особенно с ним подружились Димка и Сагатов. По вечерам все трое шли купаться на Волгу. Уорнер садился на опрокинутую лодку и вынимал из кармана окарину. И летели над русской рекой незамысловатые мелодии техасских прерий. Иногда он запевал хрипловатым баритоном. Чаще других исполнялась разбитная ковбойская песенка «На чисхолмской тропе».

На чисхолмской тропе, эх, хватил я беды!..

Стань ковбоем, малыш, — и хлебнешь ее ты.

Но не вечно ж быков мне шальных погонять,

В мексиканском седле кверху задом торчать...

В мексиканском седле кверху задом торчать...

Тай-ой оппи, оппи-йа, оппи-йа,

Тай-ой оппи, оппи-йа,

Димка и Муслим подтягивали горловой припев. Песня им нравилась...

Лето вступало в разгар... И вот в жаркий солнечный день 17 июня 1930 года, под гром духового оркестра и крики тысячной толпы, с конвейера сошел первый трактор типа «Интернационал 15/30» с маркой «СТЗ»...

Завод, построенный в рекордно короткий срок — одиннадцать месяцев, — был пущен. Был пущен, но не пошел... Проходили дни, а второго трактора все не было.

И снова — в который раз — завопила буржуазная пресса, предвещая крах Советов. Даже дружески настроенные к СССР иностранцы говорили: «Вы построили громаднейший завод, какого нет в Америке. Но сами вы его не пустите. Ищите в Америке людей, которые пустят ваш завод».

Реакционный журнал «Кенедиен фарм Имельменте» с откровенным злорадством писал: «Ввиду провала Сталинградского тракторного Советскому Союзу снова придется закупать тракторы за границей, и заграница их, может быть, не даст, дабы погубить советскую пятилетку».

Да, положение было тяжелым. Не хватало кадров квалифицированных рабочих, не было опыта в руководстве крупным массово-серийным производством. Завод не шел. Родилось недоумение. И многие горячие головы решили двинуть дело.

Вот тогда-то и начались набеги «печенегов»...

Семьсот пятнадцать деталей, из которых состоял трактор, никак не могли своевременно и упорядоченно сойтись к главному конвейеру.. Каждый начинал бегать в другие цеха «толкать» свою деталь. Сборщики бежали к станочникам: «Давайте детали!» Станочники бежали к кузнецам: «Давайте поковки!» Кузнецы кричали: «Давайте металл!» И крутилась непонятная карусель, а трактор номер два так и стоял в полусобранном виде на конвейере. За июнь дали всего два трактора...

Долгими ночами, ворочаясь на жесткой постели, Муслим Сагатов с тоскливым изумлением спрашивал:

— Что же получается, Димка, э?.. Работаем, работаем, все работаем, а тракторов нет, э?.. Почему такое?

— А иди ты!.. — в сердцах ответил Димка. — Значит, плохо работаем...

Не выдержал и Ральф Уорнер. Во главе своих зуборезов он ворвался в конторку начальника кузницы.

— Я борьбею план! — гаркнул он. — Вы нет борьбей план!

Позже Серго Орджоникидзе дал происходящему краткую характеристику: «То, что я вижу у вас, — это не темпы, а суетня». Бурцев помнил этот трудный период, помнил, как постепенно выправлялось положение, как лозунг «я борьбею план» становился действительностью, как план стал не только выполняться, но и был перекрыт. И при известной доле воображения можно было представить себе, как каждый новый трактор острыми шпорами колес перечеркивает крикливое витийство буржуазной прессы.

«Я борьбею план!» — это смешные теперь и немного трогательные дни юности, когда голого энтузиазма было больше, чем умения. Прошедшие четверть века привели к созданию в стране совершенно нового по существу промышленного мира — мира, по размаху и по темпам возникновения превосходящего многие бескрылые вымыслы фантастов. Однако порою Бурцеву казалось, что остатки неорганизованности живы и поныне.

...Планерка подходила к концу. Бурцев сидел на подлокотнике кресла и, слегка покачивая ногой, курил. Он поймал на себе несколько недоумевающих взглядов, но не переменил положения: так ему было лучше видно тех, кто сидел за длинным столом заседаний. Он оглядывал сотрудников и не мог отделаться от чувства, что когда-то уже пережил подобное. Может быть, это происходило оттого, что многие из присутствующих были ему знакомы. Вот, с чопорно-обиженным лицом сидит Таланов, который уже успел представить его собравшимся; вот склонился над столом Муслим; вот, опустив покатые плечи, скучает Арбузов; вот, откинувшись на спинку стула, с благостным видом сцепил руки на животе Зиновий Аристархович — главбух; сбоку стола примостилась с бумагами Вечеслова; а вот и Кахно... Да, это Жора-Бриллиант. Такое лицо не забудешь. Правда, теперь он не носил усов, да мешки набрякли под глазами, да серебрятся виски. Но все так же светится в глазах затаенный южнорусский юмор. Как большинство поджарых людей, время не сильно изменило его. На лацкане пиджака — орден Ленина довоенного образца, без ленточки. «Как он попал сюда?» — думает Бурцев, слушая краткие отчеты сотрудников.