единственные, под которыми никто не умирал. Вы мне нужны, и я не позволю ставить жизнь моего сына под удар из-за какой-то чертовой очереди. Его жизнь – не игра в рулетку!

Сергей встал из-за стола.

– Как и любая другая. Проводить вас до двери?

Кирилл Леонидович замер на несколько мгновений, внимательно вглядываясь в лицо доктора. В любой другой ситуации он бы знал, что сказать, чтобы размазать человека, посмевшего так с ним разговаривать. Но не сейчас. Этот врач был нужен ему в здравии и в спокойствии. Слишком многое поставлено на кон.

– Что же… Я не сдамся. И вы не святой. Вам тоже может понадобиться моя помощь, – мужчина встал, оставив папку на столе. – Уж я постараюсь.

Кирилл Леонидович вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Сергей кинул папку в мусорное ведро.

Сперва она летела точно – все студенческие годы Сергей играл в баскетбол. Однако под конец папка неожиданно изменила траекторию и упала между ведром и шкафом.

– Почему я не могу проникнуть в него? – повторила Лиза, наблюдая за тем, как Сизиф держит руку над папкой.

– Думай.

– Слишком хороший?

– Нет никого слишком хорошего. У всех есть слабости. Найди ее.

Сизиф исчез.

Вскоре Сергей тоже вышел из кабинета – наступило время обхода. Он прихватил с собой записи о пациентах, которые делал от руки и только позже, ночью, вносил в компьютер, коротая темные часы бессонницы.

Лиза шла за ним, наблюдая.

«У всех есть слабость».

Что ж, она найдет слабость Сергея.

Она хочет снова жить, жить по-человечески. Хватит с нее страданий. Она заслужит эту возможность. Она справится.

Теперь, зная то, что знает, она проживет отличную жизнь. Уж постарается. Только пусть ей выпадет шанс. Она все сделает ради этого.

Лиза заприметила уборщика, который мыл окно. Ведро с водой стояло тут же, на подоконнике. Маленького сгорбленного уборщика Лиза прочла почти мгновенно. Он был погружен в мысли о своей матери. Снова и снова прокручивал в воображении диалог, в котором убедит мать не унижать его перед женой, перестать называть неудачником и сравнивать со старшим братом. Снова и снова. По кругу. Лиза чувствовала, как у него сдавливает горло и сосет под ложечкой, когда он только представляет себе, как открывает рот перед своей сухой старушенцией матерью. Как он скукоживается под ее строгим взглядом. Он никогда не произнесет ни одной фразы из тех, что так старательно заготавливает, елозя по подоконнику плохо отжатой тряпкой.

Лизе этого было достаточно.

Она наклонилась и зашептала…

Неуклюжий уборщик задел ведро локтем как раз в тот момент, когда мимо проходил Сергей. Грязная вода выплеснулась прямо на врачебные записи, превратив их в чернильное месиво.

Лиза тут же дотронулась до Сергея, стараясь попасть в зазор между естественной реакцией гнева и попыткой взять себя в руки. У некоторых этот зазор таков, что можно раз десять войти и выйти из их подсознания. Но тут…

– Доктор, простите ради Бога, – запричитал уборщик, бросая тряпку.

Лиза опять не смогла.

Темнота.

Тишина.

– Ничего, Ваня, ничего. Бывает. Никто не умер – это главное.

– Твою же мать! – выругалась Лиза. – Он еще и имя этого лоха знает!

Что-то внутри нее неприятно сжалось и похолодело.

«Это твое первое дело, и если ты его завалишь, другого тебе не дадут…»

Глава 20

Прямо сейчас

– Вы сообщили ей, что ждет предполагаемого праведника, если он не пройдет последнее испытание? – спрашивает Начальник в белом.

– Я выдавал информацию порциями. Этот ваш милый закон о повышенной ответственности. Такими штуками вы последних праведников распугали.

Один из Начальников в черном делает такую мину, будто съел лимон. Он недовольно поглядывает на Начальника в белом:

– Оставьте эти неуместные шуточки. Кажется, ваша подопечная плохо на вас влияет.

Сизиф усмехается и бросает взгляд на один из снимков Лизы, лежащий на столе. Тут же, среди прочих бумаг, лежат и фото Сергея:

– Да, наверное, – произносит Сизиф задумчиво, беря изображение доктора. – Я сказал ей, что от нее требуется сделать всего две вещи.

Начальник в черном – тот, тощий – подается вперед:

– Какие?

Сизиф откладывает фото Сергея. Причем кладет его «лицом» вниз, что явно не ускользает от внимания начальства.

Затем Сизиф откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди, и улыбается:

– Сейчас я должен сделать вид, что вы не знаете, верно?

Тощий начальник собирается что-то сказать, но Сизиф перебивает, выставив вперед руку:

– Не беспокойтесь. Притворяться я умею. Для начала она должна была собрать информацию о докторе, найти это чертово…

На слове «чертово» Сизиф осекается, но улыбка не сходит с его губ. Начальники в черном переглядываются. Пальцы Тощего нервно стучат по столешнице.

– Ох, прощу прощения, это не повторится. Итак, она должна была найти слабое место, через которое можно просочиться в его разум.

– Она справилась? – спрашивает Начальник в белом.

– О, да. Без нареканий.

За три месяца до конца

В больничной палате было светло. На стенах висели фотографии. На одной Сергей обнимал за плечи светловолосую кудрявую женщину. На другой та же женщина улыбалась в камеру, на третьей – смеялась с подругами. Рядом висело фото двух стариков, в чьих морщинистых лицах тоже угадывались черты женщины, которая лежала в коме тут же, на узкой больничной койке.

В палату зашел Сергей. Он вынул из вазы поникшие розы и поставил туда свежие – нежные, розовые и почти без запаха.

– Привет, – Сергей присел на край кровати и взял женщину за руку.

Рука была едва теплой. Кожа – сухой.

Он достал из кармана тюбик с кремом.

– Твой любимый. Наконец-то нашел. Продается в одном-единственном магазинчике.

Сергей открыл тюбик, выдавил розоватый крем на ладонь и принялся нежно втирать в кожу рук женщины. По палате поплыл запах роз. Наконец-то. Выжатый из сотни лепестков, разбавленный химией и консервантами, вмешанный в жирную субстанцию – только так он и мог появиться в этой палате, где настоящие розы совсем не пахли, а жизнь только теплилась и казалась ненастоящей, ускользающей, почти пластиковой.

Запаха Лиза не почувствовала.

Она сидела на неудобном больничном стуле и вбивала наблюдения в планшет.

Закончив, подошла к женщине и коснулась ее лба…

Тоже ничего, темнота. Но совсем другая. Такая же, какой была бы, коснись Лиза стула или стола. Разница заключалась лишь в том, что эта пустота пульсировала. Лиза не ощущала ни души, ни воспоминаний, ни образов. Какие-то очень далекие искры. Неразличимые, совсем выцветшие картины, почти распавшиеся на воображаемые пиксели – вот и все, что она уловила.

Лиза занесла